Силецкий Малюта - Неизвестно

***

Память хранит события нашей жизни, хранит и сны - как некую иную реальность, а подчас как вторую, параллельно прожитую нами жизнь. Изредка я вспоминал Малюту, но уже без прежнего волнения. Да, образ потускнел, размылся, мне ка­залось - навсегда. И мог ли я предположить, что через много лет в подробностях припомню этот сон - при обстоятельствах совсем иного свойства!..

Утро за окном, как и тогда, давным-давно, было уныло-серым. Я посмотрел вдаль, на заросшую кустами территорию завода, превратившуюся в свалку ме­таллолома, скользнул безразличным взглядом по аршинным, вылинявшим буквам столь любимого начальством лозунга о неизбежной и чудовищной победе комму­нистического труда. Никто так и не удосужился убрать эту дурную надпись с кры­ши, хотя завод давно уже не работал, ржавые трубы не дымили, и теперь можно было спокойно жить в этом заводском районе, наслаждаясь чистым воздухом. Жить и жить. Но жить стало не на что. Пришлось продавать добротную сталинскую квартиру и перебираться в более дешёвую хрущёвку на дальней окраине. Хоть, слава богу, уцелел при этом. Теперь пора было срочно готовиться к переезду.

Я принялся опустошать очередной ящик своего древнего письменного стола от бумаг, чтобы аккуратно сложить их в большую картонную коробку. Вдруг что-то щёлкнуло. И, как это случается порой, когда имеешь дело со старинными стола­ми, в недрах ящика открылось потайное дно.

А там. Какие-то полуистлевшие счета неведомо какого времени, квитанции, изрядно пожелтевшие и ломкие бумажки с неразборчивыми записями, чистые листки с двуглавыми гербовыми печатями и даже несколько отменно сохранив­шихся царских купюр весьма приличного достоинства. Чьи-то сокровища, надо полагать, припрятанные до лучших дней.

И тут я наткнулся на письмо.

То самое, что получил во сне много лет назад.

Грязно-белый, в потеках, конверт - и по нему наискосок, размашистым и гру­бым почерком написано, как припечатано: «Андрею Своромееву».

От неожиданности я вздрогнул, а потом тихонько рассмеялся.

Чушь!

Это письмо, похоже, берегли еще мои родители, заполучивши, в свой черед, от деда с бабкой.

Эдак незаметно, не волнуя никого, переходил конверт от поколенья к поколе­нью - может быть, и впрямь с незабываемых времен Ивана и Малюты.

О письме у нас в семье не говорили ничего - забыли попросту или, напротив, зная всё, из века в век боялись даже поминать, чтоб хоть намеком, хоть досужим словом вдруг не пробудить неведомое, спящее покуда зло? - ведь, право же, могло случиться так, что кто-то из моих прапредков тоже звался, как и я, Андреем Сво- ромеевым и сделал нечто эдакое, даже пусть и доброе, но все же - нелюдское, и ему-то именно и было адресовано письмо.

Не знаю точно, не могу сказать, в семье у нас на этот счет всегда молчали.

А конверт заклеенный - за все те годы, что прошли, - никто в конечном счете так и не решился вскрыть - как будто там хранилась бомба.

Ну, и черт с ним, мало ли кто - там, когда-то. Я в другие времена живу!

Но мучительное чувство, раз возникнув, больше не хотело пропадать, будто не предку моему, а непосредственно мне и адресовано было письмо.

Вы скажете - смешно?

Возможно, возможно, кому-то и вправду бывает невпопад смешно.

Я себя отвратительно чувствовал и решил, благо суббота, высидеть дома и никуда не ходить.

И тут я внезапно подумал, что и впрямь это письмо, как ни крути, адресовано мне.

Исключительно мне.

«Бегите за кордоны», - сказано там.

А не разные ли это страны - ночь и день? Не выйти в ясный день - значит, спрятаться, бежать в глухую ночь, в иную, по сути, державу.

Стало быть, я следую совету письма. Ах, господи, как сами всё мы усложня­ем!..

Малюта!

Вот кто во всем виноват!.. Малюта был, Малюта есть, Малюта будет.

Ну, уж нет, сказал я себе, не будет. Я, понятно, высижу сегодня дома - пусть он думает, что я и вправду ему верен, а уж завтра.

Что же, завтра мы посмотрим.

Промелькнула, впрочем, хитрая мыслишка: «Ведь пятьсот рублей, поди-ка, точ­но - серебром.»

Я чуть замешкался. Соблазн, конечно, и немаленький.

Не так уж нынче мы богаты. Это часто угнетает, не дает спокойно думать. Ту­жишься, изобретаешь что-то, лишь бы выкрутиться, - и впустую все. А тут.

Да наплевать, в конце концов, есть вещи поважнее, есть какие-то пределы, черт возьми!

Я схватил письмо и разодрал на мелкие клочки, и вышвырнул в окно, пустив в дом порцию пьянящей стужи.

Я не хотел читать. Я знал, что там написано. Я всё-всё знал. Так мне каза­лось.

Почему, кто надоумил вдруг?

И было чувство, будто под окном, внизу, среди сугробов, как раз сейчас стоит Малюта и, смешно раскинув руки, ловит пляшущие на ветру бумажные обрывки, чтоб, собрав их воедино, где-то затаиться и опять прислать мне новое письмо, по сути, то же самое, где будет вновь благодарить - за дело доброе, за то, что давеча помог.

А я не представляю, можно ли совсем без добрых дел! Хотя, естественно, всегда средь них способно затесаться и такое, словно бы случайное, последствия которого не сразу и видны, непредсказуемы, если угодно.

Думаешь, как лучше, а выходит.

Черт-те что!

Вот так и помогаешь сплошь и рядом: сам не зная, для чего, неведомо кому. На­тура, видите ли, благородство застарелое в крови.

Вот на таких, как ты, и держится Малюта. И такими именно, как ты, он и си­лен.

Так что же, мне теперь всю жизнь молчать и прятать письмецо, как делали родители, бояться?

Связан, по рукам-ногам опутан чьей-то благодарностью до самой гробовой доски?

Вздор, бред!

Я снова резко распахнул окно и поглядел на белый снежный тротуар.

Вот странно - ни души. А ведь суббота!

И тогда я заорал что было сил:

- Малюта, сволочь, ненавижу!

- Вижу-вижу, - отозвалась улица, раскатисто смеясь.

Я вновь с отчаянием глянул вниз.

Веселая поземка закружилась возле светофора и беспечно улетела прочь.

- Проклятье! - простонал я. - Неужели так и мучиться всегда?!

И улица, вздохнув, ответила:

- Да-да.