Мои погоны - Юрий Додолев

Я позавидовал женщинам-пекарям, лопающим, по моим убеждениям, только ситный, и перевел глаза на магазин «Рыба», в котором до войны продавались судаки, лещи и многое другое, что совсем не интересовало меня: даже икре и прочим деликатесам я предпочитал самые обыкновенные «подушечки» — слипшиеся в один ком, очень вкусные.

В дверь магазина «Рыба» вползала очередь. Стояли одни женщины, закутанные в шали, в платках, реже в незатейливых шляпках. У некоторых из них шали были черные, глаза грустные. Женщины держали в руках «авоськи» с пустыми банками или небольшими бидончиками, и я понял, что «выбросили» сгущенку — она выдавалась вместо масла: двести граммов сгущенки на стограммовый талон с надписью «жир».

В магазине «Рыба» уже давно не пахло рыбой. Из специализированного магазина он превратился в самый обыкновенный продмаг, и я мог бы при желании отоваривать в нем продуктовую карточку, но я «прикреплялся» к другому магазину, на Шаболовке, потому что всюду «выбрасывали» одно и то же: на жировые талоны чаще всего выдавалось хлопковое масло, реже комбижир, на мясные — селедка или колбаса, совсем не похожая на довоенную. Все мечтали достать настоящее мясо. Из него можно было приготовить и первое, и второе, но мясо продавали редко, и тех, кому удавалось достать говядину или баранину, называли счастливчиками.

Лучше других отоваривались детские карточки. На них выдавали сырки, сливочное масло, поэтому на черном рынке детские карточки стоили дорого.

Я не ошибся, решив, что выдают сгущенку. Из магазина вышла женщина в белом фартуке с пятнами. Сложив руки рупором, крикнула:

— Сгущенка кончается! Кто хочет, может получать яичный порошок.

Очередь зароптала, но не разошлась: все, наверное, надеялись получить сгущенку, которая ни в какое сравнение не шла с яичным порошком, приготовленным — так утверждали все — из черепашьих яиц.

Мы огибали в этот момент Октябрьскую площадь.

Я увидел Купол кинотеатра «Авангард» и загрустил еще больше: с этим кинотеатром были связаны самые приятные воспоминания — мы, я и Зоя, ходили в «Авангард» часто, у нас были там любимые места.

Мысленно попрощавшись с «Авангардом», я еще раз окинул глазами Октябрьскую площадь. Эта площадь вместе с прилегающими к ней улицами была для меня Москвой: на Шаболовке я родился, на Донской учился, на Большой Якиманке призывался, а Большая Калужская, застроенная в предвоенные годы красивыми домами, казалась мне красивей улицы Горького, и я гордился, что Большая Калужская соседствует с Шаболовкой, на которой доживают свой век дома-развалюхи, и, конечно же, предпочел бы жить на широкой и прекрасной улице, несмотря на то что очень любил Шаболовку.

Я шел, погруженный в свои думы, и не сразу понял, о чем спрашивает Зоя.

— Может, до Серпуховки пешком? — повторила она.

— Да, да, — забормотал я.

— Но дальше проводить не смогу.

— Почему? — Я огорчился.

— На работу опаздываю.

Зоя работала лаборанткой, вечером — три раза в неделю — училась. Мне это нравилось. Втайне я завидовал Зое, но сам в школу рабочей молодежи так и не поступил — решил: школа не волк, в лес не убежит. Зоя разубеждала меня, стыдила, а я вспоминал алгебру, геометрию и физику.

Мы вышли на Коровий вал. Я увидел разрушенный бомбежкой дом, обнесенный аккуратным — дощечка к дощечке — забором, и позавидовал Зое, которая уже была под бомбежкой и испытала то, что мне только предстояло испытать.

Первая воздушная тревога была объявлена в Москве в ночь с 22 на 23 июня 1941 года. Рассветало, когда мать разбудила меня.

— Одевайся побыстрее и — в бомбоубежище, — проговорила она взволнованно.

— Налет? — спросил я.

— Да, да, — нервно ответила мать. — Поторапливайся!

Я быстро оделся Я не испытывал страха, не сомневался: наши летчики не подпустят фашистские самолеты к Москве.

Захватив самое необходимое, мы вышли во двор, где уже собралось человек тридцать. Зоя с красной повязкой на рукаве бегала по двору, уговаривала всех спуститься в бомбоубежище — в подвал церкви, которая вдавалась задней частью в наш двор.

— Прошу, товарищи, прошу! — говорила Зойка, показывая рукой на дверь подвала.

Ее никто не слушал. Все смотрели, задрав головы, на небо. Зоя подбежала ко мне:

— В бомбоубежище!

— Подумаешь, начальница, — фыркнул я.

— Конечно. — Зоя указала на красную повязку.

К различного рода повязкам я относился с уважением: их носили дежурные по классу, звеньевые, староста — все, кто в моем понимании был «властью». Поэтому я покорно спустился в подвал, но пробыл там недолго: в подвале было скучно, неинтересно. Выбравшись тайком наверх, я стал бегать вместе с ребятами за сараями, стараясь не попадаться Зое на глаза.

Через полчаса объявили отбой. Эта воздушная тревога оказалась учебной. Я был разочарован.

Настоящие воздушные тревоги и бомбежки начались спустя месяц, когда я был в эвакуации. Вернувшись домой, узнал: во время бомбежек Зоя отличилась. Когда на нашем дворе, у сараев, упала «зажигалка», Зоя не растерялась: схватила лопату, засыпала бомбу песком. Через несколько дней она сбросила зажигалку с крыши. Соседи рассказывали об этом с гордостью, словно они, а не Зоя обезвреживали бомбы.

На Коровьем валу, около разрушенного дома, огороженного забором, рос тополь, расщепленный бомбой. Он чуть было не погиб, но выжил, выбросил весной почки, из которых вылупилась нежная, клейкая листва. Я подумал, глядя на этот тополь, что Москва тоже выстояла, и теперь, когда позади Сталинград и битва на Курской дуге, настроение совсем другое, хотя впереди, может, и будут тяжелые испытания.

Электрические часы, установленные на Добрынинской площади, показывали четверть десятого. Однако доверять этим часам было нельзя: они то работали, то останавливались. Зоя спросила у проходившего мимо военного, который час. Военный сказал, что сейчас половина десятого.

— Ну, мне пора! — спохватилась Зоя и неумело поцеловала меня в щеку.

Я смутился: «Зачем же при всех?»

— Пиши! — Зоя помахала рукой и перешла на противоположную сторону улицы, где находилась трамвайная остановка.

Когда трамвай скрылся за поворотом, мне стало грустно. Захотелось сбегать к матери на работу, сказать ей все то, что я не осмелился сказать при санитарке. Но я побоялся опоздать на сборный пункт…

Сборный пункт размещался в здании школы, из которой были вынесены парты. В классе, куда привели меня, на доске белела сделанная мелом надпись: «Прощай, Валюта, не поминай лихом!» Я подумал, что парень, сделавший эту надпись, наверное, проштрафился перед девчонкой, и пожалел, что не сказал Зое о том, как я ее люблю. Я давно собирался сделать это, но мне почему-то казалось — Зоя рассмеется в ответ.

Ходить по коридорам новобранцам не разрешалось. От нечего делать я распаковал «сидор». Быстро умял хлеб, колбасу, наелся вроде бы и уснул прямо на полу, положив под голову отощавший вещмешок…

Проснулся в плохом настроении — хотелось есть. Покопался в «сидоре» и только надумал пожалеть сам себя, как распахнулась дверь, и добрая фея в виде усатого розовощекого старшины принесла сухой паек: хлеб, сахар, сало, селедку.

Настроение сразу поднялось. Казенные харчи оказались вкусными. Я решил, что вечером тоже дадут, съел все до крошки, выпил три кружки воды из стоявшего возле двери бачка и снова лег, но в это время раздалось: «Становись!»

3

Мы — пятьдесят шесть новобранцев-москвичей — уезжаем в Горький. Многих из нас провожают женщины — матери, сестры, подруги. Я жалею, что нет Зои. Перед глазами встает, словно это произошло только вчера, памятная мне встреча.

Я встретил Зою на второй день после возвращения из эвакуации. Передо мной стояла прежняя и в то же время совсем другая девушка. С Зоей произошло что-то: не то она выросла, не то пополнела, но это уже была не та девочка, которая загоняла меня в бомбоубежище.

— Здравствуй, — сказал я, чувствуя, как меня охватывает новое, еще не испытанное чувство.

— Здравствуй. — Зоя улыбнулась, поправила на мне воротничок. — Увидела тебя и сразу расхотелось уезжать.

— Ты уезжаешь?

— Завтра. Отец прислал вызов.

Зоины родители разошлись, когда она была маленькой, но сохраняли хорошие отношения. Каждый год Зоя уезжала на два-три месяца к отцу — он жил и работал на Урале.

Десять лет я прожил с Зоей на одном дворе, встречался с ней каждый день, казалось, изучил ее, и вот теперь только понял, как она хороша, как не похожа на других девчонок.

— Зойка, Зойка, — пробормотал я.

Она взлохматила мне волосы:

— Пойдем в кино?

— Пойдем, — выдохнул я.

Мы пошли в «Авангард». Не помню, какой показывали фильм: на экран я не смотрел — только на Зою. Мне хотелось, чтобы фильм продолжался вечно, но он кончился до обидного быстро.