Монохром - Ирина Дерновая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Старенький ведь был, восемьдесят годков, — в который раз повторяла тётя Тома осипшим голосом, комкая повязанный поверх цветастого домашнего халата передник. Всхлипывала и по новой: — Старенький совсем, а в больницы не ходил никогда. Хоть и на сердце иногда жаловался, я ему валидолу давала и корвалолу…»
Сидевший за маленьким столиком врач скорой только устало кивал и что-то быстро записывал в разложенных перед ним бланках. Тётя Тома надрывно вздохнула и тут заметила Линку, застывшую на пороге квартиры. Ахнула, всплеснула руками и заголосила: «Ой, Леночка! Что ты тут?!.. Зачем?! Ой, горе-то какое, Леночка-ааа! Помер дедушка твой, совсем по-оооме-ееер!..»
И Линка, прилипнув к косяку, смотрела на неё расширенными от непонимания глазами. Не пытаясь буркнуть по привычке: «Я Лина, а не Лена». К ней подошёл второй из врачей, что-то спрашивал, пытаясь выяснить номер домашнего телефона родителей. Линка словно не понимала его, сама не могла ни слова выдавить, губы как слиплись. На помощь пришла шмыгающая носом тётя Тома, вызвалась сбегать до квартиры Останкиных, жили-то через двор.
А Линка всё смотрела и смотрела. Но не на то, что лежало на полу комнаты, укрытое простынёй. На красный отсвет из ванной на стене коридора.
Тётя Тома убежала, врачи скорой как будто забыли про бледную девочку с немигающими, пугающе светлыми глазами. Словно она растворилась в неярком утреннем свете, что падал в комнату через настежь открытое окно. Или в сигаретном дыме и усталых дежурных репликах, которыми обменивались взрослые. Скоро нагрянут взбудораженные родственники умершего деда, и придётся по новой выслушивать ахи, охи, вопросы-ответы…
Линка по стеночке пробралась в ванную. Увидела два снимка, сиротливо висящие на прищепках. И, себя не помня, она стащила их, спрятав под футболкой, чувствуя, как липнет к телу глянцевая их сторона. А минут пять спустя квартира наполнилась голосами — мужскими и женскими, плачем и выкриками. Тётя Тома привела не только родителей Линки, но и чуть не пол-двора. Принеслись и Колька с Маратом, изнывая от желания поглядеть на покойника. Вместе с Линкой их выставили вон, поручив Ксении присматривать за младшими. Та, конечно, раздражённо расфыркалась и подзатыльниками погнала всю троицу домой.
Весь день Линка провела как в тумане, отсиживаясь в своём углу комнаты. Сестра, вынужденная сидеть дома и шпынять егозливых двойняшек от входной двери, то и дело срывалась на Линку криком. Та молчала, подтянув колени к груди и боясь только одного: фотографии выпадут. Она даже обед готова была пропустить, но мрачный отец, заглянув в комнату, так рявкнул, что пришлось идти и сидеть вместе со всеми за большим столом.
Линка не помнила вкуса еды и вообще — поела ли. Мимолётно отмечала заплаканную мать, подпирающую лоб ладонями, непривычно тихих братьев, напряжённую, очень по-взрослому сидящую сестру. Бубнящий голос отца про похороны, поминки, подобающее поведение — тоже воспринимала фоном. Линке всё казалось, что взгляды семьи медленно сходятся на ней. Что вот сейчас её спросят о чём-то, что никак нельзя говорить вслух. Чудилось ещё, что предметы на столе начинают терять цвета, оставляя только чёрное и белое. Особенно — чёрное: в тенях под тарелками и супницей, под руками матери. В глазах отца из-под густых почти сросшихся бровей…
Всё вернулось на места, когда появилась прабабка Яся в сопровождении тётушек и соседок из двора. Дядьки, потоптавшись в коридоре, кликнули с собой мальчишек, в гаражи, и те радостно унеслись за взрослыми. Линке было велено идти в комнату или погулять. А вот старшую сестру внезапно попросили остаться и закрыли за ней дверь в столовую.
Линка на улицу не хотела. Колька и Марат наверняка уже весь двор на уши поставили, хвастаясь, что видели покойника (хотя ни того, ни другого даже за порог дедушкиной квартиры не пустили). Девочка смутно догадывалась, что все бабушки и тётеньки по двору начнут, чуть что, сразу завывать и жалеть её, как тётя Тома. Поэтому она прикрыла за собой дверь в комнату, залезла на кровать, легла лицом к стене. Натянула одеяло чуть не на голову. И только тогда отважилась достать из-под футболки фотографии. Те не сразу и отлипли от кожи. Линка всерьёз испугалась, что изображения так и останутся у неё на животе.
Снимки были тёплыми, как-то неприятно тёплыми, пахли ещё особым химическим запахом. Лёжа на боку, Линка рассматривала их, чуть не носом упираясь в изображения. На первом фото были те самые качели, в каждом дворе такие: стойка с верхней перекладиной, деревянное сиденье на двух металлических прутьях. Спинка у сиденья давно выломана, а позади качелей — пустая площадка для игр в мяч, а ещё дальше всё почему-то совсем светлое и невнятное. Ни забора вокруг детского садика, ни веранд. Казалось, что там — туманная пустота.
Линка так долго пыталась рассмотреть неясные детали, что перед глазами даже «зайчики» запрыгали. Дробный топот ног в коридоре заставил её встрепенуться, отдёрнуться от фотографии. Но она так и осталась лежать и не шевельнулась, когда дверь в комнату приоткрылась, и голос Васили Камиловны окликнул: «Мерилин? Кызым, спишь, что ли?»
«Да пусть себе спит, — ввинтился голос прабабки. — Только вот её ещё там не хватало, с глазёнками её белыми, тьфу!»
«Ясмина Тагировна!»
Дверь в комнату захлопнулась, отрезая голоса матери и прабабки. Потом глухо бухнула входная, щёлкнул запираемый замок, и стало тихо. Линка ещё полежала, притворяясь спящей, прислушиваясь: вдруг сейчас Ксения зайдёт и начнёт нудеть. Не зашла.
Девочка села, удержав одеяло на голове, словно в шалашике укрылась. Отложила снимок с качелями. И вдруг заробев, перевернула второй. Несколько секунд, не мигая, смотрела на него. А потом горько разревелась и остановиться не могла чуть не до возвращения родителей и сестры. Те прямо влетели в комнату, заслышав с порога детский плач, уже больше похожий на вой. Выдернули из одеяла, даже не заметив, что под кровать спорхнуло два листа с чёрно-белым изображением.
В тот день мама, сестра и даже отец утешали урёванную Линку, говорили какие-то глупости, что дедушке хорошо, он уже на небесах, поплачь-поплачь, станет легче, хочешь сладкого чаю?
А Линка плакала и плакала, до звона
