Ночь огня - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Я, однако, признался Жерару, что по разным причинам оба персонажа вызывают во мне живейший интерес постольку, поскольку оба дают пищу для размышлений.

– Речь идет о Шарле де Фуко, – раскололся наконец Жерар.

– Почему вы хотите снять о нем фильм?

Не отдавая себе отчета в своей дерзости, я поменял роли и сам задавал вопросы.

Жерар объяснил мне – поэтично, задушевно, расплывчато, искренне – свою тягу к Шарлю де Фуко, бывшему офицеру колониальных войск Франции, который, прикоснувшись к благодати, уехал в Алжир не для того, чтобы покорять или обращать, но чтобы жить с туарегами и передать нам их стихи, их легенды, их законы и первый словарь их языка.

Назавтра мы встретились и долго говорили о монахе Фуко. Вечером Жерар позвонил агенту, и я получил контракт на сценарий, это я-то, в жизни не написавший ни строчки для кино или телевидения.

Вот почему мы, Жерар и я, приземлились в Сахаре, после того как полгода работали с документами, спорили, писали.

Какой парадокс!

Два художника, идущие по следам мистика! Два парижанина, желающие понять, как богатый наследник-сноб мог дать обет бедности, возлюбить ближнего как самого себя и примкнуть к туарегам, народу, вызывающему в ту пору страх, ибо неведомому, кочевому, загадочному и недоступному. Ни я, ни Жерар не принадлежали ни к какой церкви; нас вела в сердце пустыни страсть к личности, к универсальному мудрецу, у нас не было необходимости быть христианами для вдохновения, ибо мудрец этот был достоин, чтобы его признал любой человек и любая цивилизация.

Машина затормозила перед Фрегатом.

Собака мочилась на пальму, глядя пустыми глазами. Кудахтали куры. Слонявшиеся вокруг мальчишки замерли, силясь понять, во что это мы, прислоняясь к джипу, всматриваемся с таким интересом.

Они были правы… Что мы видели перед собой? Постройку из плохо пригнанных камней длиной шесть метров, шириной метр семьдесят пять, крытую хворостом на высоте человеческого роста. Вокруг раскинулся город, сотни строений просторнее и добротнее.

Однако же этот параллелепипед, так неловко слепленный, был в 1905 году первым домом в Таманрассете, в этом оазисе, где стояли лишь двадцать «очагов», как говорили тогда, то есть два десятка тростниковых хижин. Шарль де Фуко выбрал это место, сочтя его обойденным французской колониальной цивилизацией, – и хотел, чтобы оно таковым и осталось. Убежденный, что сюда не вторгнутся ни миссия, ни гарнизон, ни телеграф, он посвятил свою жизнь туземцам, следуя своему идеалу.

В дань своему Богу он воздвиг Фрегат, наполовину часовню, наполовину ризницу, а рядом построил соломенную хижину – служившую спальней, столовой, кухней, приемной, гостевой комнатой, – которая до наших дней не сохранилась.

Сегодня Таманрассет, бывшая деревня на сорок душ, стал городом с населением сто тысяч человек; грузовики задевали верблюдов, асфальтированные проспекты покрыли рыжую землю, пластиковые пакеты цеплялись за сухие колючки, наступавшие из пустыни, а из скульптурных фонтанов била в небо драгоценная вода. Шарль де Фуко ошибся, но я пытался увидеть город его глазами, глазами 1905 года, которым представал лишь уединенный домишко посреди голой равнины.

– Восстановить! – заключил Жерар.

– Простите?

– Декорацию. Для фильма…

Сила воображения: мне виделось прошлое, Жерару же – будущее, съемки его полнометражного кино…

Мы отправились в бордж.

Жара усиливалась. Пятна пота выступили на моей рубашке под мышками, на пояснице, на животе; брюки жали, и между ног нещадно жгло. Наша одежда явно не подходила к случаю, и я уже завидовал встречным людям в джеллабах, не стесняющих движений: они не так страдали от высокой температуры, свободные в этих одеяниях, не давящих ни на какую часть тела. Они шли сухие и чистые – несбыточный подвиг для меня, обливавшегося потом и облепленного пылью. Как им это удается? Даже их ноги в плетеных сандалиях оставались ухоженными! И подумать только, что мы, европейцы, маемся комплексом превосходства…

Возвышавшийся перед нами бордж выглядел внушительно. Укрепление из кроваво-красной глины, закрытое, без окон, оснащенное бойницами, говорило о грозном мире: Шарль де Фуко не смог воплотить свой идеал простой жизни, ему пришлось воздвигнуть эту цитадель, чтобы защитить местное население от пришлых орд грабителей. Победил разум? Нет, сила. Сила тупая, алчная, хищная, та, что хочет завладеть чужим добром и ни во что не ставит жизнь человеческую.

Бордж говорил о неудаче – и о трагедии. Именно здесь в 1916 году Шарля де Фуко убил выстрелом в голову парень, которого он знал и которому помог. На самом деле при всей своей зрелищности это надменное здание рассказывало лишь одну историю: о разладе между людьми.

– Возможно! – воскликнул Жерар.

– Что?

– Надо только помозговать, как поставить камеру. Затушуем кое-какие детали… Отлично!

Жерару нравился этот патетический конец – конец его фильма и конец Фуко, – и эти страницы он заставлял меня переписывать бессчетное множество раз, чтобы развязка запомнилась зрителю. Я же хотел затушевать не детали, но суть… неправедную смерть Праведника.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сообщил Жерар, доставая зубочистку.

– Браво, я и сам этого не знаю…

– Ты думаешь о судьбе Фуко, и тебе хочется, чтобы любовь изменила мир.

– А тебе нет?

Он сунул кусочек дерева в правый уголок рта и уставился на толстый цементный щит, заслонявший вход в бордж.

– Я хочу, так же как и ты, чтобы добрые чувства восторжествовали, но признаю, что это неосуществимо.

– Ты готов к фиаско?

– Я готов к неустанной борьбе. Для меня победа в бою, а не в его исходе. Не теряя цели, я теряю иллюзию выигрыша.

– Хотел бы я так думать.

– Ты не можешь так думать в двадцать восемь лет! Вот когда тебе перевалит за пятьдесят… Красота битвы не в победе и не в поражении, а в самом смысле битвы.

Я замолчал, чтобы не выказать, до какой степени его смирение мне неприятно. Какое будущее оно мне сулило? Путь умеренного бунтаря?

– Скоро десять, – напомнил нам Мусса, – пора присоединиться к экспедиции.

Жерар недовольно заворчал. Ему бы хотелось совершить это путешествие только в моем обществе, но жизнь диктовала свои условия: десять человек, записавшихся в Париже, в специализированном туристическом агентстве, участвовали в этой прогулке. После одиночной вылазки благодаря нашему приезду вчера нам предстояло присоединиться к группе: чартерный рейс уже приземлился.

Мусса отвез нас в отель «Отель», где мы взяли наши рюкзаки. С уколом сожаления я покинул свой номер, хоть вчера он совсем мне не понравился; когда я закрывал дверь, сердце сжалось. Ну вот, я покидал свои ориентиры, привычный мир, мир убежищ, удобных кроватей, ванных с проточной водой и ватерклозетов, мир уюта и свободы. Десять дней я буду принадлежать стаду, шагать без передышки, есть под открытым небом, справлять нужду под кустиком, редко мыться и спать на голой земле, где кишат скорпионы и прочая нечисть. Как кочевник.

Кочевник?

Меня прошиб озноб, ноги подкосились.

Кочевник… Смогу ли я это вынести?

3

«Поль, Анна, Марк, Мартина, Тома, Жан-Пьер, Сеголен, Даниэль, Жерар, Эрик-Эмманюэль».

Десять участников экспедиции собрались, и гид произвел перекличку.

Когда он вскочил на камень, чтобы обратиться к нам, я так и замер с открытым ртом. Преодолеть тысячи километров, оставить позади цивилизацию, углубиться в алжирскую пустыню – и обнаружить перед собой тридцатилетнего американца по имени Дональд с длинными обесцвеченными кудрями, который жевал наш язык одновременно с жевательной резинкой, вот это шок! Его имя, его национальность, его внешность серфингиста – все казалось мне неправильным.

– Я ваш шеф, вы должны меня слушаться. Иначе…

Он указал на козий череп, валявшийся среди пучков травы.

– …вы кончите вот так.

Он рассмеялся, глядя на кости.

Дональд был симпатичен, но симпатичен профессионально, бодрость его была какой-то заказной, искрометные взгляды ни на ком не задерживались, остроты, хоть и забавные, рождали во мне подозрение, что пользуется он ими не в первый раз.

– И хорошему актеру трудно играть себя, – усмехнулся Жерар.

Полный энтузиазма и усердия, Дональд будто бы импровизировал сцены, которые на самом деле повторял наизусть.

После слов приветствия он изложил нам правила безопасности. Я не слушал его, предпочитая смотреть, как слушают другие. Восемь моих спутников, от сорока до шестидесяти лет, были одеты по-спортивному, без показухи; их бледные, сероватые лица напоминали, что они прилетели из французской зимы – было начало февраля, – выражение какой-то вялой покорности говорило, что, выйдя из самолета, они все еще ощущают себя в пути.

После правил, которые свелись к «следуйте за мной» и «держитесь кучно», Дональд обрисовал наш маршрут. Я окончательно перестал слушать. Когда мне излагают расписание, я чувствую себя попавшим в плен, кажется, дышу лишь для того, чтобы заполнять графы некой схемы, просто перестаю существовать. Хуже того! Если мне заранее сообщают, чем закончится опыт, я готов от него отказаться.