Сад и канал - Андрей Столяров

Это был первый значимый эпизод. А вторым эпизодом была гроза.

Лука Вепорь в середине восемнадцатого века писал:

«Бысть град ночей — камен, со дворы и домы велыки, укоренишася без корней… А се месьто еси рекомо — Болото, бо без дна и железныя травы поверьх яво…. Таково же и есть град ночей: домы зеркальны, голанская черепица на них, а углы тем домин в муравленных изразцех… Како сладостный морок стояша оне… Воды неба вкруг них лежаху хрустальный… Желтым цветом, и рудым цветом, и цветом, содешася — чернь… Мнози мняще погибелного конца, и покрыцем и златоми облекоша… Чюдна музыка играху со день до нощь… Проникаще во камен и содеяху томление… Нодевающо поясы и красьненные колпакы, и танцоша и веселяхося серьди камня… А не ведомо убо в веселии человец, что се месьто еси рекомо — Болото… Бо без дна и железныя травы поверьх яво… Толща мрака и жижа — землей усопающа… И живе во земле, яко кладница, некое Тварь… Бородавчата рожем, а сути назваша есмь Угорь… Так назваша ею Тварь Ядовиту со скудних времен… Лупыглазех, пузатех, во пятнох, сы задней плавницей… Надуваемо тело свое болотной водой… Камен-град, со дворы и пороги, стояша на Угре… Пробудиша, и ркоша, и мнози развяша яво, и соделося от того тряс велыкий, что пошла с Нево-озера выдохнутая вода, и два дни набиралась — во камен, и камен изъела… А с того пресекаху до срока летныйсая нощь, и стонаху, и свет загорашася нечеловеций… Како бысть и зовут теперь — белыя нощь… И горсть яму — пока исполнятся сроки…»

Документ был написан на хрупкой истлевшей бумаге, обгрызенной по краям. К сожалению, он попал в мои руки слишком поздно. А к тому же это была только первая, не имеющая значения, часть. Окончание документа я разыскал лишь в середине августа, когда события приняли уже необратимый характер. Впрочем, если бы я получил обе части одновременно, я, наверное, все равно тогда бы ничего не понял, потому что действительно — все заслонила гроза.

Я хорошо помню этот день. На работу я явился около одиннадцати. Вся Комиссия уже кипела от разговоров. Обсуждалось «явление», которое перепахало собой прошедшую ночь. Я, оказывается, ошибся, оно было не девятнадцатое, а восемнадцатое по счету. Так, во всяком случае, оно было зарегистрировано. Поступили уже первые иллюстративные материалы. Разумеется, сырые, пока еще в предварительной обработке. Сообщалось, что «явление» продолжалось около четырех часов и, по-видимому, захватило площадь намного большую, чем обычно. Интенсивность его также была достаточно высока: наблюдались галлюцинации, переходящие в массовое видение. По опросам свидетелей опять фигурировал Зверь — многолапый, мохнатый, размером с динозавра — но разброс внешних данных был, как всегда, чрезвычайно велик, и свести их к единому образу не удавалось. Было, однако, и нечто новое. В этот раз в результате «явления» был разрушен военный объект, проходящий по документам как «строение тридцать восемь». Таким образом, это был уже второй военный объект. В прошлый раз пострадало от сильных пожаров «строение дробь пятнадцать». Группа следователей прокуратуры подозревала поджог. Вряд ли здесь можно было говорить о какой-либо закономерности: оба так называемых «строения» находились друг от друга достаточно далеко и, согласно ответу командующего данным округом, безусловно отличались друг от друга по своему назначению. Впрочем, в чем состояла спецификация этих объектов, командующий не объяснял. Да и мы не рассчитывали на какие-то особые объяснения. Потому что военные есть военные. Просто следовало иметь этот факт в виду.

Тут же, между прочим, крутился и Леня Куриц. Суетливый, хохочущий, сыплющий градом острот, непрерывно рассказывающий свежие политические анекдоты; наливающий кофе, заваривающий женщинам чай. В общем, он был при деле — выкачивая информацию. У него в нашей нудной Комиссии была какая-то странная роль. Нечто вроде неофициального представителя прессы. По словесной договоренности, на птичьих правах. Иногда его вдруг приглашали и сообщали что-нибудь невразумительное. Чаще все-таки не приглашали, и тогда он являлся сам. Отрабатывая право присутствовать незначительными услугами. Но — без подобострастия, не переступая последнюю грань, за которой уже начинается явственная торговля. Он, наверное, потому и прижился в Комиссии, что не переступал за грань. Но сегодня ночным обостренным прозрением я видел, что он встревожен. То и дело, споткнувшись на полуслове, он вдруг замирал. И глядел мимо слушателей в какую-то дальнюю точку. Сигарета дымилась меж пальцев, повисших у рта — догорая до фильтра, обламывая длинный пепел. Это было так необычно, что Леля Морошина сказала ему: Что-то, Леник, ты нынче — того, ты какой-то рассеянный. Ты, наверное, Леник, немножечко заболел? — А очнувшийся Куриц вдруг улыбнулся ей тихой сиротской улыбкой. Честно говоря, увидев эту улыбку, я несколько остолбенел. Потому что она ну никак не вязалась с привычным мне Курицом. Я бы даже сказал, что это вдруг — проступила судьба. Но о страшной судьбе Лени Курица я тогда еще не догадывался. Я лишь с некоторой тревогой заметил, что он посматривает на меня. И боялся, что он неожиданно ляпнет — что-нибудь этакое. Ведь «явление», как таковое, захватывало мой район. Правда, самую периферию, но я все равно проходил как свидетель. Как участник, и должен был быть занесен в служебный реестр. Все свидетели и участники обязательно регистрируются. Но как раз регистрироваться я никакого желания не имел. Регистрация означала — пустые изматывающие допросы. Пробы крови, анализы, психиатрический тест. И потом очень долго еще остаешься на подозрении. Будто ставят на каждом участнике выжженное клеймо. Кстати, именно поэтому многие свидетели — уклоняются. Уклоняются, прячутся, делают вид, что они — ни при чем. Разумеется. Никому ведь не хочется выглядеть неполноценным. В общем, я опасался, что Куриц — заложит меня. Но, по-видимому, у него были какие-то другие соображения. Он — молчал. А когда я направился в библиотеку, то он вызвался меня подвезти. И при этом таким неестественным тоном, что я не смог отказаться.

Я, наверное, никогда не забуду эти страшные томительные часы. Уже с ночи — распаривало и невыносимо палило, ртуть в наружных термометрах доходила до тридцати, удушающие испарения поднимались из узких каналов, отстоявшаяся вода в них действительно — зацвела, мутный жар исходил от асфальта, стекла и камня, опустили листву до земли погибающие тополя, воздух был одуряющ и влажен — до полного изнеможения, нездоровое марево окутывало этажи, даже солнце к полудню вдруг стало — коричневого оттенка, и трехслойные появившиеся с утра облака прикрывали его, спускаясь все ниже и ниже над городом — перемешиваясь с испарениями и рождая белесую пелену: очертания улиц терялись в ней, как в тумане.