Полевой госпиталь. Записки военного хирурга - Николай Амосов

Стимулятор заработал отлично, и к середине февраля 1986-го я вернулся: снова директорство, операции, бег.

Аварию в Чернобыле, в апреле 1986-го, семья пережила на даче, 50 км от злополучного места. Я с самого начала считал, что вредные последствия преувеличены: писатели и политиканы напугали публику и весь мир. В результате миллионы людей сделали невротиками на многие годы. Врачи тоже поддались этому психозу.

В 1987 году в стране начались эксперименты: выборный директор, кооперативы, самостоятельность предприятий, советы трудового коллектива. Мы тоже добились хозрасчета, чтобы получать деньги от министерства не по смете, а за операции. Результат – количество операций с АИК почти удвоилось и приблизилось к двум тысячам. В полтора раза повысилась зарплата. Работать стало интереснее.

Между тем в декабре 1988-го подошел юбилей: 75 лет. Решил оставить пост директора, но продолжать операции. Были трогательные проводы: чуть не расплакался. Раз в неделю я оперировал с АИК. Но это была уже другая жизнь, скучная…

В стране господствовала эйфория демократии – свободно выбирали Народных депутатов. С 1962 по 1979 год я уже был членом Верховного Совета и тогда убедился, что это ширма для диктатуры партии. Теперь, казалось, все будет иначе: народ получит реальную власть.

Я-то знал, как ее нужно употребить. Поэтому, когда наши врачи выдвинули меня в кандидаты – я согласился. Было пять конкурентов, включая кандидата от КПСС, но я прошел в первом туре.

В мае 1989 г. был 1-й съезд народных депутатов: две недели свободных высказываний, выступления Сахарова, отмена контроля партии, первый демарш прибалтов и многое другое.

Меня выбрали в Верховный Совет: нужно заседать непрерывно, как в настоящем парламенте. Я просидел три месяца и убедился, что эти пустые словопрения не для меня. В Киеве пытался проводить свою программу помощи медицине и школе и снова потерпел неудачу: порядки остались прежние, администраторы со всем соглашались, но ничего не делали. На депутатские приемы приходили по 30–40 человек, они уже не просили помощи, как раньше, а требовали. При публичных встречах народ резко критиковал власть. Депутатам тоже доставалось.

Осенью, по моей просьбе, московские врачи помогли освободиться от парламента – нашли аритмию. Но заседания и приемы избирателей остались. Загрустил. А что сделаешь?

Но все-таки жизнь в Москве не прошла без пользы: Верховный Совет открыл доступ к статистикам и запрещенным книгам.

Провел три большие социологические исследования через газеты, узнал настроения народа. Об этом опубликовал несколько статей в газетах и журналах.

Самое главное: пересмотрел свои убеждения, убедился, что социализм уступает капитализму по эффективности. Частная собственность, рынок и демократия необходимы для стойкого прогресса общества. От этого выигрывают не только богатые но, со временем – и бедные.

Дальше следовали события 1991–92 гг.: разгром путча, распад Союза. Верховный Совет перестал существовать, Горбачев ушел в отставку.

Независимость Украины я приветствовал. Раз есть народ, есть язык – должна быть страна. Казалось, наступает новая эра.

К сожалению, надежды на процветание Украины и России не оправдались. Партийные начальники овладели демократической властью и государственной собственностью и наступил жестокий кризис всего общества. Производство сократилось в два раза, половина народа обеднела, социальные блага резко уменьшились из-за недостатка денег в бюджете. Распространилась коррупция и выросла преступность. Народ разочаровался в демократии.

В 1997 году совместно с фондом член-корреспондента НАНУ Б. Н. Малиновского провели большое социологическое исследование через украинские газеты – получили 10 000 анкет. Основные выводы: народ бедствует, недоволен властями, пожилые хотят вернуть социализм, молодые – двигать реформы дальше. Такой же раскол по поводу ориентации Украины – на Россию или на Запад. Данные опубликовали, но полемики они не вызвали…

В зиму 1998 года состояние сердца еще ухудшилось. Ходил с трудом. В начале мая 1998 года Толя Руденко из нашего института договорился с профессором Керфером из Германии, что он возьмется меня оперировать. Катя и директор института Г. В. Кнышов организовали эту поездку. Городская администрация согласилась оплатить расходы.

После этого решения воля к жизни упала, состояние ухудшилось и я ощутил близость смерти. Страха не испытал: все дела в жизни сделаны.

26 мая Катя, Толя и я приехали в небольшой город Bad Oeynhausen, недалеко от Ганновера – в клинику Reiner Korfer. Обследование подтвердило резкое сужение аортального клапана и поражение коронарных артерий. 29 мая профессор вшил мне биологический искусственный клапан и наложил два аортокоронарных шунта. Сказал, что гарантия клапану – пять лет. После операции были неприятности, но все закончилось хорошо…

Так прошла жизнь. Что в ней было самое главное? Наверное – хирургия. Операции на пищеводе, легких, особенно на сердце, делал больным при угрозе скорой смерти, часто в условиях, когда никто другой их сделать не мог; лично спас тысячи жизней. Работал честно. Не брал денег. Конечно, у меня были ошибки, иногда они кончались смертью больных, но никогда не были следствием легкомыслия или халатности.

Я обучил десятки хирургов, создал клинику, потом институт, в которых оперировано свыше 80 тысяч только сердечных больных. А до того были еще тысячи с другими болезнями, не говоря уже о раненых на войне. Хирургия была моим страданием и счастьем.

Все остальные занятия были не столь эффективны. Мои статьи и лекции пользовались успехом и льстили тщеславию, а участие в Верховном Совете было скорее вынужденным, служило поддержанию престижа клиники. Вреда людям оно не принесло, и пользы – тоже. Я не кривил душой, не славословил власти, но и против не выступал, хотя и не любил коммунистов-начальников. Однако верил в «социализм с человеческим лицом», пока не убедился, что эта идеология утопична, а строй неэффективен.

В личной жизни я старался быть честным и хорошо относился к людям. Они мне платили тем же. Однако свои душевные качества не преувеличиваю: не герой и не борец за правду.

Если бы можно начать жить сначала – я выбрал бы то же самое: хирургию и в дополнение – мудрствование над «вечными вопросами» философии: истина, разум, человек, общество, будущее человечества.

2007 г.

Эпоха Сталина. (Из книги «Голоса времен»)

1937 год

События того времени: процессы врагов народа (Бухарин, Рыков) и выборы в Верховный Совет.

О как возмущали эти судебные спектакли на кремлевской сцене! Так низко пасть героям-революционерам! Тем и другим – обвинителям – то есть Сталину, и жертвам, бичующим себя. Мы не верили ни одному слову. Только спрашивали: как это возможно? Пытки? Но процессы – публичные – объяви, пожалуйся! Лион Фейхтвангер, («Москва 1937») свидетельствовал: «отлично выглядели, никаких следов избиений». Вера в коммунистов окончательно рухнула. Всю жизнь носил в душе эту занозу антипатии и презрения. Нет, Амосов, будем точны: кроме короткого периода 42-го года во время разгрома немцев под Москвой. Но даже тогда не славословил Сталина и коммунистов. Ничего не подписывал, когда клеймили академиков и писателей, не выступал на собраниях.

Но ведь молчал, Амосов? Против – только на кухнях. К диссидентам – не примкнул. Так что, давай не будем.

Нет, не будем. Объяснение? Рассудочность: рано научился оценивать человеческую природу, рассчитывать «за и против», шансы на успех движений, сомнительность идей.

Впрочем, не стану оправдываться:

«– Трусоват был Ваня бедный!».

Не настолько, чтобы предавать, но достаточно, чтобы не бросаться в драку. Всегда жалко было потерять любимую работу. Полезность ее для людей не вызывала сомнений. Впрочем, и эти слова – не для героев…

Чуть пораньше, будто в насмешку, родилась социалистическая демократия: «царь дал манифест» – Сталинскую конституцию. В декабре 1937 были выборы в Верховный Совет. Я даже был в театре на выдвижении кандидатов.

То еще было зрелище!

Первым кандидатом везде называли товарища Сталина. Хлопали стоя – 15 минут, ей-богу, не вру, замечал по часам. Ура кричали без счета раз.

Резервным кандидатом, от «союза коммунистов и беспартийных», выдвигали первого секретаря архангельского крайкома Конторина. Аплодировали недолго, «ура» не кричали, соблюдали дистанцию.

Выбрать его не успели. Три дня спустя я видел его жену заплаканной, она была нашей студенткой. Шепоток шел в массах: «Арестовали Конторина. Враг народа».

Каюсь: большой жалости к партийным вождям не ощущал.

«Носить бы вас не переносить!». Другое дело – интеллигенция, свое – родное. Попадали, как кур в ощип, в чужую кашу.

Странно, но моя ненависть к партийным боссам сочеталась с верой в социализм. В то время европейские интеллектуалы тоже попадались на эту удочку: умел втирать очки Сталин. Достаточно было прочитать выступления Анри Барбюса, Бернарда Шоу и Лиона Фейхтвангера, Ромена Роллана.