Три любви Фёдора Бжостека, или Когда заказана любовь - Литагент Нордмедиздат

Декрет Саратовского Губернского Совета Народных Комиссаров об отмене частного владения женщинами

Законный бракъ, имевшiй место до последняго времени, несомненно являлся продуктомъ того соцiального неравенства, которое должно быть с корнемъ вырвано въ Советской Республике. До сихъ поръ законные браки служили серьезнымъ оружiемъ въ рукахъ буржуазiи в борьбе ея с пролетарiатомъ, благодаря только имъ все лучшiя экземпляры прекраснаго пола были собственностью буржуевъ имперiалистов и такою собственностью не могло не быть нарушено правильное продолженiе человеческаго рода. Поэтому Саратовскiй Губернскiй Советь Народныхъ Комиссаровъ съ одобренiя Исполнительного комитета Губернскаго Совета Рабочихъ, Солдатскихъ и Крестьянскихъ Депутатовъ постановилъ:

§ 1. Съ 1 января 1918 года отменяется право постояннаго владения женщинами, достигшими 17 л. и до 30 л.

Примечание: Возрастъ женщинъ определяется метрическими выписями, паспортомъ, а въ случае отсутствiя этихъ документовъ квартальными комитетами или старостами и по наружному виду и свидетельскими показанiями.

§ 2. Действiе настоящего декрета не распространяется на замужнихъ женщинъ, имеющихъ пятерыхъ или более детей.

§ 3. За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право въ неочередное пользование своей женой. Примечание: Въ случае противодействiя бывшаго мужа въ проведенiи сего декрета въ жизнь, онъ лишается права предоставляемого ему настоящей статьей.

§ 4. Все женщины, которыя подходять подъ настоящiй декреть, изъемаются изъ частного постояннаго владенiя и объявляются достоянiемъ всего трудового народа.

§ 5. Распределенiе заведыванiя отчужденныхь женщинъ предоставляетя Сов. Раб. Солд. и Крест. Депутатовъ Губернскому, Уезднымъ и Сельскимъ по принадлежности.

§ 7. Граждане мущины имеють право пользоваться женщиной не чаще четырехъ разъ за неделю и не более 3-хь часовъ при соблюденiи условiй указанныхъ ниже.

§ 8. Каждый членъ трудового народа обязан отчислять оть своего заработка 2 % въ фондь народнаго поколения.

§ 9. Каждый мущина, желающй воспользоваться экземпляромъ народнаго достоянiя, должень представить оть рабоче-заводского комитета или профессiонального союза удостоверенiе о принадлежности своей къ трудовому классу.

§ 10. He принадлежащiе къ трудовому классу мущины прiобретаютъ право воспользоваться отчужденными женщинами при условiи ежемесячнаго взноса указанного въ § 8 в фондь 1000 руб.

§ 11. Все женщины, объявленныя настоящимъ декретомъ народнымъ достояниемъ, получають изъ фонда народнаго поколенiя вспомоществованiе въ размере 280 руб. въ месяцъ.

§ 12. Женщины забеременевшiе освобождаются оть своихь обязанностей прямыхъ и государственныхъ въ теченiе 4-хъ месяцев (3 месяца до и одинъ после родовь).

§ 13. Рождаемые младенцы по истеченiи месяца отдаются въ приють «Народные Ясли», где воспитываются и получають образованiе до 17-летняго возраста.

§ 14. При рождении двойни родительницы дается награда въ 200 руб.

§ 15. Виновные въ распространенiи венерическихъ болезней будутъ привлекаться къ законной ответственности по суду революцiоннаго времени.

Поэтому неудивительно, что, дочитав этот декрет до конца, Нестор Махно, и Мария Никифорова прозрели в сексуальном плане, сняли с себя все запреты и своим сожительством явили пример устранения всех барьеров, в том числе и природно-патологических. Правда, батька ни разу не признался ей в любви и, скорее всего, будучи «вырожденцем» в силу маленького своего роста, наличия лошадиной стопы и истерического характера, наслаждался патологией то ли по незнанию, то ли по имевшей место развращённости, но, скорее всего, по наличию патологии у себя самого. И, как следствие, наслаждался упоением властью, что тоже свойственно мужчинам маленького роста, причём наслаждался ею всласть.

Но оставим всё это на их совести. Спустя небольшой промежуток времени Никифорова убеждается в том, что им не по пути с красной революцией. После многих десятков самых дерзких операций по ограблению фабрик, банков, складов и т. д. и т. п. она просит деньги у Махно на подрыв Кремля и физическое устранение Ленина и всей большевистской верхушки. Получает из запрашиваемых пятисот тысяч только половину и отправляется с мужем в Крым, чтобы заодно «замочить» и Деникина. Но в Симферополе попадает в лапы деникинской контрразведки и предстаёт перед судом. Мужественно принимает смерть из рук генерала Слащева вместе со своим мужем Витольдом и в свои тридцать пять лет после фантастической по насыщенности жизни заканчивает свой земной путь. Осенью 1920 года оказывается перезахороненной в братской могиле в городе Симферополе, над которой позже возведут мемориал, названный Могилой Коммунаров. В годы советской власти возле этого мемориала будут проводить торжественные митинги, принимать школьников в пионеры и провозглашать вечную память павшим революционерам. Получалось – в том числе и тем, кто хотел и стремился покончить с правлением большевиков-коммунистов любыми способами, вплоть до планов взорвать Кремль вместе с Лениным.

Земной же путь любовника Марии Григорьевны Нестора Ивановича оборвался в 1934 году в Париже, и прах его и поныне лежит в колумбарии кладбища Пер-Лашез; над его отсеком значится надпись под № 6685, следующий же номер принадлежит захоронению знаменитой балерины Айседоры Дункан, последней жены Сергея Есенина. Но поскольку с ней, насколько известно, у батьки никаких связей не было, для исторической справедливости прах Никифоровой следовало бы перенести именно сюда. Впрочем, как знать, может быть где-то там, на небесах, их души слагают свои имена в виде наивных сердечек, получая в итоге после знака равенства не состоявшуюся на земле любовь.

Да, всё это были парадоксы времени, которых в России-матушке, да и не только в ней, всегда хватало с лихвой. Про них Фёдор Бжостек, который появился на свет значительно позже тех парадоксов, знать, конечно, ничего не мог. Как, впрочем, и про отца своего, Збигнева, который, оставшись без отца и приёмной матери, был взят в детский дом, воспитан в большевистском духе и, готовый на любые подвиги ради первого в мире социалистического государства, рвался в бой. Ему часто указывали на его чужеродное имя, на что он отвечал искренне и непреклонно, что когда наступит мировая революция, он отомстит всем капиталистическим буржуям за угнетённый рабочий класс и польским, в частности, за эти свои нерусские корни. Вот только как он собирался это сделать – было непонятно. В 37-м году его не тронули, во-первых, потому, что он был сирота, а, во-вторых, ему было только двадцать лет и комсомольское пламя в груди сжигало любые могущие возникнуть сомнения. Впрочем, в этом не было ничего удивительного – энтузиазм тех лет, замешанный на новой для каждого человека Страны Советов идеологии, затмевал возможные сомнения и скептицизм. К тому же на заводах и фабриках, в производственных коллективах чуть ли не каждую неделю зачитывали на собраниях сообщения о поимке врагов и шпионов советской власти. Вернувшийся с действительной службы Збигнев был направлен на работу в ремонтно-механические мастерские и в первый же день попал на подобного рода собрание. Зачитывался документ следующего содержания: «В июле-сентябре месяце 1937 года в Ярославле была арестована группа из 92 человек, представлявшая собой «повстанческо-террористическую организацию польской разведки. Эту организацию возглавлял некто В.Д. Головщиков – бывший офицер белой армии, проживавший до 1926 года в Польше и состоявший одновременно в разведке у Бориса Савинкова и в польском Генштабе. Выполнив отдельные поручения советского полпредства в Польше, он выехал на жительство в СССР и занялся террористической деятельностью. 14 января 1938 года всех проходивших по этому делу лиц на основании приказа № 00485 решением комиссии НКВД и Генерального прокурора СССР приговорили к расстрелу». – Правильное решение! – раздались окрики в зале. – Смерть врагам рабочих и крестьян! – Надо полагать, что в те годы такие, хорошо отрепетированные крики раздавались на многих собраниях трудовых коллективов предприятий Советской России, в любом подобном случае.

1-го сентября 1939 года Гитлер напал на Польшу, а 5-го сентября Збигнев получил повестку из военкомата. Уволенного в запас его вновь мобилизовали, он прошёл специальный инструктаж и был отправлен в укомплектованную бывшими сотрудниками НКВД воинскую часть в районе города Здолбуново, на тогдашней западной границе Советского Союза. В полночь 17-го сентября в части был получен секретный приказ, перейти границу и начать боевые действия на территории сопредельного государства. В течение буквально какой-то недели после начала оккупации восточных земель Польши появилось огромное количество военнопленных, для которых уже были приготовлены лагеря на советской территории. И вот тут Збигнев совершил непоправимую ошибку, стоившую ему свободы, а в итоге и жизни. Находясь в карауле по охране польских военнопленных, он имел неосторожность – мальчишеская выходка – вспомнить два слова по-польски и адресовать их такому же, как и он, солдату, выделявшемуся своей тщедушностью и очень печальными глазами. Збигнев, можно сказать, из жалости угостил его сигаретой и на этом контакт закончился, но этот эпизод ему припомнили полгода спустя. «Шпионаж в пользу неприятеля» – так звучала формулировка в обвинительном документе. По приговору военного трибунала расстрел был заменён пятнадцатью годами лагерей строгого режима. Его отправили в Новозыбковскую пересыльную тюрьму Брянской области, и там он просидел до самого начала Отечественной войны, то есть до конца июня 1941 года. С подходом войск вермахта все тюрьмы и лагеря, находящиеся на территориях, могущих попасть в зону немецкой оккупации, были эвакуированы по приказу Берии в глубь страны. Збигнев попал на Северный Урал, затем в Мордовию, а в 1944-м, после отступления с Брянщины немецких войск, перевезли их обратно в Новозыбков. Кормили впроголодь, работать заставляли полторы, а то и две смены, под конвоем на работу, под конвоем с работы, да и на прогулку так же. Осенью 1945 года, поскольку тюрьма была и женской, и мужской, разделённой высоким забором с колючей проволокой, привезли к ним около десятка заключённых женщин из Западной Украины. Были среди них и польки. Заприметил Збигнев одну из них, и потянуло его к ней с невообразимой силой, будто проснулся в нём, казалось бы, вытравленный зов крови, да и плоти тоже. Она ответила ему взаимностью и, несмотря на строгий режим, они встречались урывками во время перерывов в рабочих сменах на деревообрабатывающем комбинате, куда их возили каждый день на работу. Какие-то скупые слова, мелкие подарки в виде кусочка сахара или выструганного из дерева цветка на проволоке – вот и вся любовь. В 1946 году всех заключённых польской национальности, бывших подданных Жечи Посполитэй, освободили и они вернулись обратно, чтобы, согласно подписанному договору, уехать в теперь уже социалистическую Польшу. Вместе со всеми уехала и возлюбленная Збигнева. Стало невообразимо грустно и одиноко. Вскоре начались у него нервные расстройства, а вместе с ними стала развиваться болезнь сердца. Двадцативосьмилетний парень с выпавшими зубами, морщинистым лицом и начавшей пробиваться сединой – такова была цена, отданная за одну сигарету его сердобольной душой семь лет тому назад. Минули годы, а в заключении так и всё столетие, и отсидевший за решёткой тринадцать лет Збигнев Бжостек вышел после смерти Сталина на свободу. Ни кола, ни двора. Ни одной близкой, не говоря уже родственной, души на всём белом свете. Гол, как сокол, не нужный никому сын своего отечества, познавший его военную мощь и коварство, жестокость государственной системы и своё бесправие перед ней, места не столь отдалённые и не нанесённые даже на карту, места, ставшие для него могильником собственной жизни. Но ложиться и умирать было ещё рановато, хотя предпосылки для этого были более чем очевидны и достаточны. Выйдя на свободу, разумеется, с чистой совестью, вспомнил Збигнев о молодой местной женщине по имени Дарья, работавшей на пищеблоке в их тюрьме. Когда выпадало его дежурство по кухне, они общались друг с другом и даже заронили какую-то симпатию один к другому. Большие, бездонные дарьины глаза специально были созданы природой таким образом, чтобы, погружаясь в них, человек мог оставить там все свои невзгоды и печали и, излечившись и успокоившись, вернуться к повседневной жизни. И он пользовался этим, стараясь не только окунаться за спасительным покоем, но ещё и наслаждаться ею, как женщиной. И вот теперь, на свободе, это желание пробудилось в нём с новой силой и заставило направить свои стопы к тому оконцу, в котором – он верил в это – должен был высвечиваться её силуэт. И он не ошибся, постучал и зашёл, как говорится, на огонёк. Они встретились снова. У обоих ощущался дефицит: у неё мужской ласки после ушедшего на войну и не вернувшегося с неё мужа, у него ни девичьей, ни женской ласки вообще. Зажили вместе. Она русская, он поляк, без конфликтов и серьёзных недоразумений, без разделения вкусов и пристрастий, без разделения веры в Христа и в советскую власть. А вскоре родился мальчик, пухленький, розовощёкий карапуз, который был наречён Фёдором. Только вот отец не дожил до его рождения – он умер за несколько дней до появления младенца от сердечного приступа. Маленького Фёдора стала воспитывать мать. Одна.