Двойник Декстера - Джеффри Линдсей

—  Расслабься, — говорим мы и касаемся рукой в пер­чатке его обнаженной, тяжело вздымающейся груди. — Скоро все закончится.

И мы действительно имеем в виду «все», совсем все — вздохи и моргания, алчные взгляды и смешки, вечеринки в честь дня рождения и воздушные шарики, хищные про­гулки в темноте по пятам за каким-нибудь беспомощным маленьким мальчиком. Все закончится скоро и навсегда.

Мы похлопываем Валентайна по груди.

—  Но не слишком скоро, — успокаиваем мы, и холод­ная радость от осознания простой истины охватывает нас и сияет в глазах. Он это видит и, наверное, хорошо пони­мает. И возможно, по-прежнему питает дурацкую немыс­лимую надежду. Но когда он обмякает на столе в неруши­мо прочной хватке скотча, в крепких объятиях сегодняш­ней безумной ночи, вокруг начинает звучать чудесная музыка Темного Танца. Мы принимаемся за работу, и для Валентайна надежда исчезает навсегда, как только мы приступаем к традиционной процедуре.

Она начинается — медленно, но не робко, движения не назовешь неуверенными, о нет. Медленно — значит, долго. Можно продлить удовольствие, насладиться каж­дым хорошо спланированным, многократно отрепети­рованным, часто повторяемым движением и постепенно подвести клоуна к финальному озарению, простому и ясному осмыслению того, каким образом он умрет — здесь, сегодня, сейчас. Мы медленно рисуем Валентайну правдивую картину того, как это должно случиться, мощ­ными темными штрихами доказывая, что ничего иного не будет. Он покажет свой самый последний фокус — здесь, сегодня, сейчас, неторопливо и педантично, шаг за шагом, кусок за куском, ломтик за ломтиком заплатит пошлину веселому мостовому сторожу, вооруженному сверкающим лезвием. Валентайн медленно пересечет последнюю черту, отделяющую его от бесконечной тьмы, о которой он скоро будет мечтать и с которой страстно захочет слиться, поскольку к тому времени поймет: это единственный способ прекратить боль. Но не сразу, не теперь, не слишком быстро. Сначала нужно подвести его к этой черте, к точке невозврата, а потом пусть сделает еще один шаг — туда, где станет совершенно ясно, что мы приблизились к краю и обратной дороги нет. Он дол­жен увидеть, проникнуться, понять и принять происхо­дящее как нечто правильное, необходимое и неизменное, и наш приятный долг — указать Валентайну на границу, которой отмечено начало конца, и провозгласить: «Ви­дишь? Вот где ты теперь. Ты перешел черту, и теперь все закончится».

И мы принимаемся за работу, а вокруг звучит музыка, и луна смотрит в просветы облаков, радостно хихикая над увиденным. Валентайн очень отзывчив. Он задает тон, шипит, издает сдавленные вопли, когда понимает: сделанное нельзя отменить; и цель всего этого — устроить так, чтобы он побыстрее исчез. Он, Стив Валентайн, клоун Пуффалумп, смешной человеке белом гриме, ко­торый искренне и пылко любит детей, так сильно, так часто и, как правило, таким неприятным способом. Он — Стив Валентайн, клоун, который выступает на вечерин­ках и способен за один час провести ребенка по радуге жизни до самого конца, от радости и счастья до финаль­ной агонии, безнадежно меркнущего света и грязной воды близлежащего канала. Стив Валентайн, который оказался слишком умен для тех, кто пытался его остано­вить или доказать его преступные деяния в зале суда. Но теперь он не в зале суда и никогда там не окажется. Се­годня он лежит на скамье подсудимых перед Судом Декс­тера, и вердикт блестит в нашей руке. Там, куда он отпра­вится, не будет государственных адвокатов и апелля­ций.

Но перед тем как стукнуть судейским молотком в по­следний раз, мы медлим. На наше плечо опустилась ма­ленькая надоедливая птичка, которая беспокойно напе­вает: «Чирик-чирик, не ошибись». Знакомая песенка. Нам йзвестно ее содержание. Это — кодекс Гарри, который гласит: нужно удостовериться, убедиться, что это именно тот человек, а мы поступаем правильно. И если все совпа­дет, мы закончим свое дело с гордостью и радостью, ощу­тив удовлетворение от совершенного.

И вот теперь, когда то, что осталось от Валентайна, еще дышит, медленно и с большим трудом, когда в его красных опухших глазах еще виднеется последний огонек разума, мы останавливаемся, склоняемся над ним и поворачиваем его лицо к фотографиям, расставленным вокруг. Мы от­рываем скотч с одного уголка рта — ему, конечно, больно, но совсем чуть-чуть по сравнению с тем, что он уже пере­жил, поэтому Валентайн не издает ни звука, только с тихим шипением втягивает воздух.

—    Видишь? — спрашиваем мы, тряся его за мокрый дряблый подбородок и стараясь, чтобы он непременно увидел фотографии. — Видишь, что ты сделал?

Он замечает их, и усталая улыбка приподнимает неза­клеенный уголок рта.

—  Да, — говорит он слегка приглушенным из-за скот­ча голосом, хриплым после удавки, который тем не менее звучит отчетливо, когда Валентайн узнает фотографии. Надежда уже покинула его, всякий вкус к жизни пропал, но маленькое приятное воспоминание по-прежнему раз­дражает вкусовые сосочки, стоит ему посмотреть на лица мальчиков, которых он убил.

—   Они были... такие красивые... — Глаза скользят по фотографиям, взгляд надолго замирает, а потом Валентайн смежает веки. — Красивые... — повторяет он, и этого до­статочно: мы с ним близки как никогда.

—  Ты тоже, — говорим мы, приклеивая скотч обратно, и снова беремся за работу, погружаясь в заслуженное бла­женство, когда в веселом, все прибывающем лунном све­те звучит финал симфоний. Музыка возносит нас выше и выше, и наконец медленно, осторожно, но ликующе раз­дается последний торжественный аккорд, высвобождаю­щий в теплую влажную ночь буквально всё... всё. Гнев, горе, напряжение, смущение, разочарование от ежеднев­ной бессмысленной рутины, которую мы вынуждены преодолевать лишь для того, чтобы это все-таки произо­шло. Мелкие, глупые, нелепые попытки смешаться с дву­ногим стадом минули, умчались в благословенную тьму, а вместе с ними, тащась следом за ними, как побитый ще­нок, и то, что осталось внутри истерзанной оболочки Сти­ва Валентайна.

До свидания, Пуффалумп.

Глава 2

Мы прибирались и чувствовали, как истома медленно проникает в наши кости — удовлетворение и приятная лень при мысли о том, что мы справились, притом непло­хо, со всем, что требовалось от нас в эту счастливую ночь под знаком Необходимости. Облака разошлись, осталось бодрое сияние луны, и нам стало намного лучше. После сделанного всегда становится лучше.

Может быть, мы обращали слишком мало внимания на обволакивающую нас тьму, замкнувшись в коконе соб­ственной радости, но вдруг услышали шорох, негромкое испуганное дыхание, а потом торопливый шелест ног. Прежде чем мы успели что-либо сделать, кроме как обер­нуться на звук, шаги затихли в направлении черного вы­хода темного дома, и дверь захлопнулась. Мы смогли лишь последовать за ними и увидеть через дверное стекло в мол­чаливом всеобъемлющем смятении, как стоявшая у обо­чины машина вдруг ожила и умчалась в ночь. Задние га­бариты горели, причем левый висел под странным углом, и мы успели разглядеть, что это старая «хонда» какого-то неопределенно темного цвета с огромным ржавым пятном на багажнике, похожим на большую металлическую ро­динку. Машина умчалась прочь, а в нашем животе стянул­ся ледяной едкий узел, когда невероятная, страшная прав­да, обжигая, вырвалась на поверхность, и паника хлынула, как невыносимо яркая кровь из свежей раны.

Нас увидели.

В течение долгой жуткой минуты мы просто стояли и смотрели в стекло, ошеломленные бесчисленными отго­лосками этой невероятной мысли. Нас застукали. Кто-то пришел сюда, неслышно и незаметно, и наблюдал, как мы, измученные и довольные, склонились над небрежно завернутыми останками. Скорее всего он увидел достаточ­но, чтобы распознать в странного вида кусках Валентайна, поскольку человек, кем бы он ни был, скрылся бегом, в ужасе, с быстротой молнии и растаял в ночи, прежде чем мы успели хотя бы вздохнуть. Возможно, он даже разгля­дел наше лицо. Во всяком случае, он многое видел, понял происходящее и убежал прочь, в безопасное место, навер­ное, чтобы позвать полицию. Быть может, этот человек звонит в полицию прямо сейчас, посылая по нашему сле­ду патрульные машины арестовать нас... а мы торчим как вкопанные, в неподвижном отупении, согнувшись и гля­дя с раскрытым ртом вслед исчезнувшему свету фар, по­раженные и непонимающие, словно ребенок, который смотрит знакомый мультик с субтитрами на иностранном языке. Нас ввдели... И наконец вслед за этой мыслью при­ходит страх, который побуждает нас приступить к дейст­вию, включить первую скорость и поспешно довести убор­ку до конца, а затем вынести из дома еще теплые свертки с плодами того, что было сделано этой ночью, совсем не­давно такой дивной.

Как ни странно, мы спокойно выходим и едем в тем­ноту. Нет никаких признаков погони. Не воют предупреж­дающе сирены, не визжат покрышки, не слышится треск раций, не звучат угрозы, предвещающие Приближающу­юся Погибель.