Фотографии на память - Марина Мартиросова

Но почти всегда получался с закрытыми глазами.

4

Дядя Вова никогда не обещал, как другие фотографы, что из объектива вот-вот вылетит птичка. Просто улыбался, на секунду присаживался на корточки и щелкал затвором. А через несколько дней приносил родителям мои фотографии. В нашей бакинской квартире они висели на стенах, лежали в коричневом старом альбоме, стояли на маминых книжных полках. И даже на папином письменном столе в редакции газеты «Бакинский рабочий».

Я была поздним ребенком. Родилась, когда папе исполнилось 40, а у мамы в волосах начала появляться седина. Это папа предложил назвать меня Маргаритой. Он с гордостью говорил всем, что мое имя означает «жемчужинка». А мама добавляла, что так звали самую красивую французскую королеву — Марго.

Вот я в детском саду — с огромным надувным котом в руках, в плюшевом костюме медведя — на новогодней елке. А это — с классом на торжественной линейке. В руках табличка «Школа № 47, 5-й „Г“».

В десять лет мне ужасно хотелось быть мальчишкой. Пусть недолго. Хотя бы часик. И не таким, как мой сосед по парте, худенький очкарик Гриша Рубинер. А высоким, широкоплечим, сильным. Первым делом я подошла бы к долговязому второгоднику Джафарову Джаванширу (он сидел за последней партой в правом ряду) и без всяких разговоров врезала бы ему разок-другой. За подпаленный хвостик моей косы. За разбитые Гришкины очки. За оплеванную спину старенького школьного вахтера.

Джаваншир, ясное дело, ко всем без разбора не цеплялся. Со старшеклассниками и с нашей старостой, коренастой дзюдоисткой Наргиз Кулиевой, он никогда не связывался. Наргиз вообще все в классе слушались, потому что она, как говорил Гришка, была нашим формальным и неформальным лидером. Организовывала классные праздники, знала, где можно собрать побольше макулатуры. А иногда придумывала что-то особенное, за что потом на школьных линейках нашему 5 «Г» вручали грамоты.

Например, шефство над Домом ребенка.

Однажды мы скинулись по трешке, купили несколько игрушек, отпросились у директора и пошли к своим подшефным. У всех было отличное настроение: весна, тепло, с уроков отпустили… Даже Джаваншир увязался за нами.

Конечно, мы все сделали не так, как надо. Пришли не вовремя (у детей вот-вот должен был начаться тихий час), принесли не то, что требовалось (таких игрушек в Доме ребенка — навалом, а вот цветных карандашей и альбомов не хватает). Но Наргиз упросила директора, и нас впустили. Ненадолго, только чтобы посмотреть на своих подшефных. Это была старшая группа — трех-четырехлетние дети. На них уже натянули одинаковые байковые пижамки, уложили в кроватки. И тут входим мы, 5 «Г» в полном составе. Я никогда не думала, что в комнате может быть такая тишина. Дети молча разглядывали нас, а мы стояли, нелепо улыбались и протягивали им резиновых уточек, плюшевых медвежат, лупоглазых кукол. Вдруг один рыжий веснушчатый мальчишка вылез из-под одеяла, подошел к Грише, встал на цыпочки и потянулся к его лицу.

— Это из-за очков, — объяснил нам Гришка, подхватывая малыша на руки, — маленькие, знаете, как очкариков любят?

Сразу стало шумно. Дети отбрасывали одеяла, подбегали к нам и, не обращая внимания на игрушки, карабкались к нам на руки. Маленький темнокожий мальчишка крепко обнимал Джаваншира, прислонясь «каракулевой» головкой к широкой груди своего «шефа». У меня на шее висела хорошенькая девочка с шелковистыми светло-русыми волосами.

— Мама? — спрашивал у Наргиз стриженный наголо мальчишка.

У Наргиз по щекам текли слезы, она вытирала их плюшевым медвежонком.

— Все, спать, — распорядилась директор. — Марш по кроватям. Света, Армен, Боря, Эльдар, Федя!.. Шефы придут к нам еще. Потом, когда не будет тихого часа.

Мы медленно отступали к дверям. Дети уже лежали в кроватках и смотрели на нас во все глаза. Поэтому мы пятились, не могли повернуться к ним спинами.

Игрушки мы оставили в кабинете директора. А когда проходили мимо спальни, оттуда выбежал босой Джаванширов негритенок и начал совать нам цветные карандаши. Поломанные, отточенные, длинные, короткие… Мне достался желтый. А Джаванширу негритенок подарил длинный, хорошо отточенный, — красный!

5

Мой самый большой друг — Гриша Рубинер. Наша классная говорит, что мы с ним как иголка с ниткой, везде вместе. Сидим за одной партой, болтаем на переменах, ходим друг к другу в гости. В классе к этому так привыкли, что уже года три как не дразнят нас женихом с невестой.

Все в классе считают, что Гриша — жадина. Не мчится, как все, после уроков в кино или за мороженым. И еще на переменах он ест домашние бутерброды. Но я-то знаю, что жадность тут ни причем. Когда мы скидывались, чтобы пойти в Дом ребенка, он первый предложил сдавать не по рублю, а по трешке. И даже мне одолжил. Просто Гриша копит деньги на книги. Он покупает их в магазинах, по макулатурным талонам, с рук. У него дома настоящая библиотека. Большую часть, ясное дело, купили родители. Но есть и Гришкины полки тоже. Гриша ужасно дорожит своими книгами. Если и дает мне что-то почитать, то каждый раз напоминает, чтобы я не забыла про обложку.

Раиса Иосифовна, Гришина мама, очень рада нашей дружбе. Она говорит, что это необычайно благотворное взаимовлияние. Мне Гриша не дает скатиться на «тройки», а я препятствую его превращению в дистрофика. Когда я прихожу к Рубинерам, Раиса Иосифовна немедленно усаживает нас за стол и заставляет съесть полноценный обед. Полноценный обед — это суп, фаршированная рыба или кусочек куриной грудки и чай с каким-нибудь «полезным» вареньем. Я уплетаю все это за обе щеки. Глядя на меня, ест и Гришка.

Раиса Иосифовна иногда спрашивает меня про папину работу. Ей интересно знать, как папа пишет свои статьи. Действительно ли директор мебельной фабрики такой жулик, как про него напечатали, и не ожидается ли денежной реформы?

— Ну, что папа говорит про Карабах? Неужели до резни дойдет? Ужас! Сегодня на базаре такое говорили!..

Тогда мы все жили в одной стране, и Карабах был автономной областью Азербайджана. Говорят, когда-то он принадлежал Армении. Когда началась перестройка, карабахские и ереванские армяне потребовали Карабах обратно. А в Баку считают, что это исконная азербайджанская земля. И что армяне хотят присвоить чужое. И если так пойдет дальше, то кое-кого придется поставить на место…

— Раиса Иосифовна, не верьте всяким сплетням. Какая резня?! Мы же в XX веке живем! Еще Варфоломеевскую ночь припомните! — ответила я.

Так говорил и папа, когда мама, напуганная слухами, возвращалась с базара. Но папа-то лучше знает! Он ведь у меня журналист, а значит, владеет самой достоверной информацией.

Услышав папины слова, я сразу полезла в энциклопедию. Что там за Варфоломеевская ночь такая? Ага: «События Варфоломеевской ночи — позорное пятно на славной истории французского государства…». В эту ночь французы-католики убивали французов-гугенотов. Представьте, из-за евангельских текстов! И еще у них религиозные обряды отличались. Сколько же тогда народу погибло!

Но дальше было написано, что Варфоломеевская ночь случилась несколько столетий тому назад. И мне сразу стало легче. Нет, папа прав: такое сегодня точно невозможно. Как-никак, конец XX века на дворе…

6

Папа часто брал меня на демонстрации. 7 ноября и 1 Мая мы шли в колонне редакции «Бакинский рабочий». Папа нес транспарант, я размахивала розовым гигантским цветком из гофрированной бумаги. Радостные крики разносились по улицам. Я замечала в окнах улыбающиеся лица людей, оставшихся дома. Мы доходили до площади Ленина, оглушительно и дружно в ответ на «Да здравствует» кричали «ура». А потом сдавали транспаранты, искусственные цветки и торопились домой. По дороге папа покупал для мамы тугой пучок холодных мокрых ландышей или пахучих пурпурных хризантем.

А в 1988-м году демонстрации начались задолго до ноябрьских праздников. Из-за Карабаха. Папа то и дело повторял, что ничего ужасного в этих демонстрациях нет. Ведь сейчас не культ личности, не застой, а перестройка и гласность. А значит, любой имеет право на выражение своего мнения, тем более нельзя запрещать мирные демонстрации. Но каждый раз, когда с улицы доносился тяжелый мерный топот и ритмичное, по слогам: «КА-РА-БАХ!», мама бледнела и наглухо задергивала занавески.

У нас в классе появилось двое новеньких. Годом раньше их, наверное, ни за что не взяли бы в наш класс, ведь у нас и так полно народу — 34 человека. Но несколько дней назад освободилось два места, и новеньких приняли. Они уселись за последнюю парту в среднем ряду. Молчаливые, неулыбчивые, без учебников и тетрадей.

— Из Армении, — сказал Гриша, осторожно оглядываясь назад. — Беженцы.

Теперь каждую перемену весь класс — кто незаметно, а кто и в открытую — рассматривал новеньких. Джаваншир вертелся около их парт, прислушивался к негромким разговорам, то и дело вставляя вопросы: