Игрушки детства - Геннадий Прашкевич

Как в воду глядел.

Месяца через два появился рассказ в центральной газете.

Все больше перечисления, короткие фразы, нервность, будто писатель торопился, обрывал слова. И листья у него не желтели, а менялись. Как в английском языке. Такое не придумаешь, такое услышать надо. Будто самого себя читал.

Так подошла весна.

Дождь стучит, снег крутит. Скворцы прилетели.

Поежились, полезли в скворечники. Ну и черт с ними.

Серега давно крест поставил и на Галке и на письмах. Знал от тети Маши, что писателя последнее время сильно ругают за молчание. Но так ему и надо. Серега не хотел больше думать над лженауками. Пусть ученые думают. Стал часто бегать на волейбольную площадку. Сонька Жихарева его хвалила: ты длинный, любой блок возьмешь.

Он брал.

Например, с блеском выиграли у механизаторов.

После игры Сонька увязалась за Серегой. «Читал последние рассказы Синякова? Вот писатель!»

Серега озверел.

Все обдумав, написал Галке.

«Это мои рассказы, – написал. – Нечего придуриваться. Ну, в смысле, не сами рассказы, а письма. Я напишу про пруд или про птиц, а ты рассказываешь своему писателю. Нечестно это. Больше ничего не буду тебе писать, пусть твой писатель остается певцом городских окраин. Хоть всю ночь рассказывай ему про меня, Шахерезада!»

Отправил письмо.

Днем работа, вечером волейбол.

Играл за команду Соньки Жихаревой, но все ждал чего-то, чувствовал, не кончится просто так эта история. И однажды дождался. «Ой, к Мальцевым дочь приехала. Ведь пигалица совсем была, а теперь муж при ней. Говорят, писатель!» И дома то же самое: «Ой, Галка приехала! С мужем!»

Вроде как укоряли. А за что?

Отправился с отцом рубить жерди.

Ветерок, комарья нет. В природе тихо, как в погребе. На белых березах тире и точки. Придавишь тоску, вроде лежит. Но чуть забылся, вскакивает, как неваляшка. Так нарубили жердей, прикрикнули на кобылу. Идут, разговаривают.

Отец: «Женить пора».

Серега: «Кого? Кобылу?»

«Тебя, дурень. Лет-то сколько?»

«Двадцать два всего.»

«Я в твои годы тебя нянчил.»

«Тоже мне, подвиг.»

«Подвиг не подвиг, а главное дело совершил. – И пожалел: – Забудь ты эту Мальцеву. Других, что ли, нет? – Хитро напомнил: – Вон Сонька Жихарева, говорят, куль с мукой поднимает.»

Серега восхищаться не стал.

«А Петрова? Которая постарше… Мне нравится… Или Кизимова? Мало ли, что татарка? Такие надежные… Или Черепанова… Рослякова… Выбирай любую…» Отец перечислял, а кобыла тянула телегу, прядала ушами и косила мохнатым глазом на Серегу: чего, дескать, думать?

«Ладно, – нахмурился отец. – Свободен.»

Серега не пошел к Мальцевым.

Дорога к селу под гору, а он свернул направо, тропинкой спустился к старому пруду. Темный, вековечный сон его давно никто не будил. Лягушки обленились, поверхность пошла ряской. Освежить бы воду, пустить мальков.

Поднял голову.

Галка!

Круглое лицо чуть удлинилось. От прически, наверное. Глазки подведены. Порочное в них. Сама в брючном костюме. Раньше за такой костюм бабки залаяли бы ее на улицах. И писатель при ней. Серега сразу узнал писателя.

– Здравствуйте.

Не молчать же. И замер.

Решил ни о чем больше не говорить. Вдруг Синяков мысли читает?

– Здравствуйте, – негромко ответил писатель.

Он был повыше Галки, плечистый, седоватый. Но не старый еще. На плечах замшевый пиджак, глаза не злые. Все равно Галка лучше смотрелась бы не с ним. Хотя как сказать… Та еще коза… Тонкую сигаретку курит… Потом бросила ее и растоптала каблучком.

– Это вы зря, – вежливо заметил Серега. – Мы тут парк разобьем.

– А как с вековечным сном? – Видно было, что писатель не любит обижать ближних.

– Будем будить.

– А вообще?

– Что вообще? – насторожился Серега.

– Ну, ты же знаешь, – доверительно заметил Синяков, и Серега почему-то принял это его обращение на «ты». – Я ведь всякое делал. Ты не думай. Я напишу рассказ и спрашиваю Галину Антоновну, были письма от Сережи? Если были, обязательно сравниваю текст. Удивляюсь, какой черт связал нас одной ниткой? Ведь пишу я сам, а получается, что как бы с твоих слов. Я раньше так и считал, что все это – воспоминания детства. Ну, знаешь, есть такие. Что-то совсем забудешь, как будто не было, а вдруг всплывет в памяти. Я знаю, ты обижаешься. Но откуда мне знать, в чем тут дело. Ты сам-то как думаешь?

– А я никак не думаю.

Серега нарадоваться не мог. Вот ведь как хитро получается. Сперва писатель наживался на его письмах, а потом его все стали ругать за молчание, потому что Сережка перестал писать Галке. Теперь приехал, разговаривает на «ты», как с равным.

– Сам не пробовал писать?

– Я дурак, что ли?

Тут Галка вмешалась. Галина Антоновна. Оказывается, ее и так можно было называть.

– Чего ты дуешься? – вмешалась она. Красивая, зараза. – Мы к тебе специально приехали. Я твоим письмам всегда радовалась, а ты замолчал. Но я, ладно. И Николай Степанович – ладно. Но читатели-то? Они почему должны страдать. У нас теперь горы писем, почтальоны нас ненавидят. Все обижаются, почему не выходят новые книги? Ну, не отвечать же, что из-за Сереги Жукова не выходят. Дескать, он нам перестал писать…

– Оставь, Галя, – нахмурился писатель и обратился к Сереге: – Я ту книгу, которая всем нравится, действительно написал на одном дыхании. Какая-то тайна в этом. Не собирался ее писать, но Галина Антоновна… Ну, Галя… Она ходила на занятия литобъединения и подарила мне старого неваляшку… Ваньку-встаньку деревянного, ручной работы… И вдруг я начал писать… В детдоме у нас только такой и был неваляшка… Понимаешь, о чем я?

– О Ваньке-встаньке.

– Да нет… О Гале я…

Короче, поговорили.

Устроили в клубе творческий вечер.

Познакомили писателя с местным композитором Бобом Садыриным, придумавшим собственный музыкальный инструмент – из колокольчиков. Но Синяков не сильно рвался к людям. Предпочитал уйти в лес. Уходил в лес с Серегой. Спорили на берегу вековечного пруда: дар в человеке принадлежит ему или всем людям? Серега хорошо держался.

А потом Синяковы уехали.

Бригадир как-то в курилке сказал: «Ты, Серега, задумчивый стал. Скучаешь по знаменитостям?» И добавил знающе: «В мире все через баб!»

Серега в драку. Разняли.

Но этим дело не кончилось.

Недели через две тетя Вера, почтальонка, принесла Сереге бандероль. Он ее вскрыл, а там Ванька-встанька и куча писем.

Понес игрушку на старый пруд.

Ленивый день, пустой. Плавали паутинки.

Крошечный паучок сел на Серегин нос, закопошился.

Серега паучка сдул, вывалил на колени присланные Галкой письма. И правда, отовсюду. Магадан, Москва, Иркутск, Пермь, Южно-Сахалинск, Хабаровск, Мариинск, Благовещенск. Разные почерки, разные люди. «Взбесились!» – подумал Серега и даже пожалел писателя. Ему ведь надо всем отвечать. А как ответить всем? Один пишет: вы замечательный писатель, а другой утверждает: лучших и нет на свете! Вот как любили Синякова. И как сговорились: почему, ну, почему вы не пишете про Таловку? Вы ведь так хорошо писали! Это, наверное, все про ваше детство? Одинокая учительница из Братска закапала письмо слезами. Когда она думает, что Синяков больше ни строки не напишет про таловчан, она плачет. Стропальщик из Новокузнецка писал: ну, какого черта, мужик! Раз уж взялся, давай! Если трудновато с деньжатами, он поддержит. Одно письмо пришло даже из духовной семинарии. Писал какой-то парнишка, что, прочитав книгу Синякова, вернулся в мир. Ему теперь кажется, что таловчане, изображенные Синяковым, ближе к богу, чем сам священник отец Борис.

Надо же, прикинул Серега.

Рассказ всего лишь про старый пруд, про лягушек пучеглазых, бесстыдных, а парнишка семинарию бросил. Он, Серега, Галке писал, а стропальщик из Новокузнецка готов поддержать писателя своими деньжатами.

И так печально стало.

Он ведь действительно писал только Галке, нечего злиться на Синякова.

Плотники и учительницы, шоферы и семинаристы – все читали рассказы Синякова, а не его письма. Это большая разница. Писателем интересуются все, а Серега Жуков никому не нужен. Как старенький неваляшка, которого Галка в бандероль, наверное, не без умысла ему вернула.

Подержал неваляшку на ладони – стоит!

Рот до ушей, уши рисованные. Толкай не толкай, все равно встанет. Это Серегу писатель, кажется, прижал до самой земли. Прижал и не дает встать. А стропальщик из Новокузнецка злится.

В общем, воцарилось равновесие.

Писатель о Таловке больше не писал, имя его редко стало появляться в печати.

И Серега тоже стал забывать Галку, водил в кино Соньку Жихареву. Она ростом с него, а хихикает как девчонка. А то скажет задумчиво: «Чего-то новых книг интересных мало.» Это всегда было как острый нож. «Синяков! Синяков! Да я, может, написал бы не хуже!»

– Ты? – дивилась Сонька.

– Я!

И попробовал. Из принципа.