Лё jourналь - Мишель Ставский

Я стоял у входной двери, курил и все еще обдумывал, что сказать. Затем нажал на цифру, и из домофона послышались протяжные гудки. Старый женский голос спустя несколько десятков секунд прохрипел:

– Да, хххммм.

Я открыл было рот, готовясь сказать «здрасьте», но почему-то молчал и слушал, как голос настойчиво продолжает кряхтеть:

– Алло! Да! Хххммм. Кто это? Кто там? Говорите! Ээ! Да пошли вы все на***. Звонят тут, ***, всякие!

Голос смолк, я улыбнулся и взглянул в тетрадь. Видимо, бабушка или мама девочки Лены, прописанной к квартире, а может и сама она недурно изъясняется матами. И ручкой напротив фамилии ребенка дописал – уехала на ПМЖ в … Куда мне ее отправить? Может, в Россию? Да, в самый раз. Уехала на ПМЖ в Россию для духовного обогащения. Ее сосед, некто мальчик Леня, учится в такой-то школе, а папу его зовут пускай Степан. Получается – Леонид Степанович. Я писал и дополнял занимательными фактами детские биографии прямо под подъездом дома, где они жили. Кого-то отправлял в вынужденную эмиграцию; кого-то переселял в другие дома и на другие улицы, чтобы меньше писать; кого-то посылал в новые школы или оставлял еще на один год в детском саду – воображению тоже нужен порой отдых.

Тетрадь, исписанную моим корявым почерком, я отнес начальству через две недели. Чтобы не вызывать лишнего интереса и не давать поводов усомниться в моем раздолбайстве и отчаянной безнадежности. Мне даже выписали премию и похвалили, ставили другим в пример и говорили:

– Ведь можете, когда захотите, Михаил Геннадьевич! Только надо захотеть!

А через месяц я вдыхал пары валерьяны во все том же кабинете завуча, выслушивая постепенно утихавшие упреки. Ее не скупые слезы падали на какой-то серьезный документ на столе, и она все повторяла:

– Вы же должны были ответственно отнестись к этому. Зачем вы так поступили? Теперь всех нас, завучей, директора, вас, лишат премий. Да еще и на ковер вызывают.

Я стоял на ковре, неприглашенный сесть, и наблюдал, как порой болезненно прощаются с нами придуманные кем-то долги.

Ribotes et vanité3

Никогда не понимал людей, что любят осень. По крайней мере, в здешних краях. Это как любить умирание. Становится холодно и темно, и чувство тоски по окончании одной маленькой жизни размером в несколько месяцев весны и лета проходит только с первым снегом. А город возвращается к неподражаемой серости, и только по вечерам, когда, наконец, становится темно, его невзрачность и убогость прячутся. Улицы украшаются тысячами автомобильных фар и огней, что отражаются от луж и мокрых мостовых, создавая иллюминацией иллюзию, будто архитекторы действительно старались над городом или хотя бы не были так бездарны.

Да и время осенью тянется очень медленно. Хотя в итоге все равно растворяется в прошлом не хуже весеннего или зимнего, только следов оставляет меньше.

Той осенью мне было особенно нехорошо. И чем дальше я погружался в нее, тем все становилось тусклее. Я занимался тем, от чего меня воротило, но ничего поделать было нельзя. Дни уже окончательно смешались, и разобраться теперь, какой из них тянулся за окном, было трудно. Суббота иногда выбивалась из этого дешевого сериала: я выпивал. Честно говоря, пить я никогда особо не умел, так что выпивал немного – и мне становилось хорошо; а если вливал в себя без меры – все катилось к чертям. Я еще не доходил до той стадии, когда начинаешь голым бегать по улице или храпеть за барной стойкой. Слабое здоровье меня от этого ограждало как могло.

Обычно я выпивал в баре, иногда у кого-то, бывало, и дома. Но там пить я не мог: меня и так тошнило от домашних стен, так что вливать в себя виски под кухонные разговоры было делом малоприятным. Я вообще не мог долго находиться в квартире, мне вечно хотелось куда-нибудь уйти. Плевать куда, лишь бы не сидеть как кастрированному коту перед окошком. Но со временем все эти брожения окончательно надоели, хотелось просто выпить. Без всей этой дурацкой словесности.

В барах было хорошо, дорого и спокойно. У нас просто выпивать не любят. Женщинам нужно двигать чреслами под музыку, а мужчинам показывать публике стадии своего опьянения. Ничего особенного. Так что вечно приходилось искать, куда бы податься. Чтоб не смущать никого своим постным ***, как любят говорить живые легенды радости и веселья.

А пока идешь от одного бара к другому, всегда есть время отпить немного из фляги и выкурить сигарету, чтоб не терять формы, иначе придется начинать все с начала. Да и хорошие бары все равно приходилось искать: они обладали потрясающей способностью мгновенно портиться и привлекать толпу, а затем закрываться, уступая место точно такому же заведению, только под еще более пафосным названием.

В тот ноябрьский вечер все шло своим чередом: в баре было людно, бармен мешал коктейли, время от времени угощал настойками, а мы пили медленно, с пониманием дела.

– Миша, давай! – Валера ударил легонько своим стаканом мой и выпил до дна. – Женя, сделай что-нибудь похожее, с ромом.

– Как всегда покрепче? – бармен улыбнулся и принялся за работу.

Я тоже допил и попросил повторить – Caribbean breakfast – местный авторский коктейль был крут.

– Ну че, валим в Канаду? – Гена держал в руках телефон и что-то писал, быстро прикасаясь сразу несколькими пальцами к экрану. – Приятель пишет. Он уже три года в Монреале. Говорит, можно первое время у него покентить. Будем бутылки собирать.

– Бутылки? Замечательная перспектива! Отработал два года учителем – и стал собирать бутылки. Ну хоть на жизнь заработать можно, – я улыбался, представляя себя, таскающегося по Плато Мон-Руаяль в поисках заветной тары.

– Ну а что? Что-то новое в жизни не помешает.

– Может, лучше тогда в Германию?

– Ты еще скажи во Францию! Намажемся гуталином, обвяжемся простынями и будем заливать, что мы обиженные всем миром арабы, работать не хотим и требуем пособие и бесплатную квартирку где-нибудь в Ницце, поближе к морю. Со своей стороны обязуемся плодить потомство, ничего не делать и пугать всех расправой за нелюбовь к нам же. Тогда, может, что-нибудь еще и выйдет. А так на кассе в супермаркете сидеть, и то, если возьмут.

– Но как-то же люди уезжают, бросают все здесь и валят. И работу находят, и где жить.

– Да, валить надо, короче, – Валера смотрел в свой стакан. – И чем быстрее, тем лучше.

Гена тоже допил, попросил добавки и сказал:

– А тебе не надоело постоянно повторять «надо валить»?

Валера одним глотком усушил стакан, но глаза все равно не поднял.

– Понимаешь, вот уеду я, да? И что? Надо там работу искать, квартиру, друзей, черт возьми. Один я там умру от скуки. А где мне работу найти? Кому я там нужен с этим гребаным дипломом? Сидеть на кассе и улыбаться? Я лучше уж здесь как-нибудь. Хотя эти козлы опять налоги подняли, теперь половину зарплаты уже отбирают. А все потому что «работаю на иностранное предприятие». Кто-то, ***, вообще не работает, и им насрать. А плачу за это я, ты, он, она! – Валера поднял руку и не глядя указал куда-то в сторону, к столикам с людьми. – Понимаешь, достало это уже все. Не могу я больше здесь. Сколько можно? Сколько можно издеваться? Давайте еще, ребята, давайте, ничего, мы как-нибудь потерпим! Давайте-давайте! Девальвируйте еще чаще! Ускоряйте инфляцию! Не стесняйтесь! Ввели налог на машину? Введите еще налог на ноги! Запретили выдавать кредиты? Мы же непротив! Зачем нам эти ваши кредиты? Обвалили курс? Пожалуйста, можете и дальше не спрашивать нашего мнения. Никто же ничего не скажет! А если и скажет, то быстро одумается: вы же поможете, мы знаем. Вы нас душите своими ценами, налогами, законами, ментами! А мы, что, не потерпим что ли? А вот и нихрена я больше терпеть не хочу! Хватит с меня уже этих уродов!

Бармен вышел покурить, так что выпить налить было некому, а лезть через стойку другу явно не хотелось. Хотя, наверное, наоборот хотелось, но алкоголь еще не проник в самые дальние клетки мозга, что отвечают за изобретательность, так что Валера продолжал сидеть на своем месте и вертеть пустой бокал с тающими кубиками льда на дне.

– И кому мы там нужны?

– А кому здесь? – спросил.

– Никому. Никому мы вообще не нужны. И нам никто не нужен. Поэтому я и говорю, что нужно попытаться уехать. Ну, можно ведь попробовать. Пожить, посмотреть, если не понравится, всегда можно вернуться. Зато опыт житейский получишь, все дела.

Я кивнул и допил коктейль. Мне нечего было добавить. Желание свалить жило почти в каждом из нас, кажется, но решиться на такой шаг могли не все. Смелости не хватало, что ли. Или просто нравилось говорить и строить из себя великомучеников. Я такой же. Все заканчивается только на словах и сумрачных планах.

– Если не откошу от армии, придется уезжать. Год подметать плацы и шагать строем – точно не мое.