Грюнель - Сергей Булыга

– Играй! – закричали все. – Играй! – кричали восемь гребцов и трое гарпунщиков.

Напуганные, они даже забыли о том, что туман, висевший над морем, весьма ядовит. Младший сын, привыкший к послушанию, вновь поднес свирель к покрасневшим от крови губам и заиграл. Играл он хорошо: грустно и в то же время призывно. А еще он неотрывно смотрел на мареаду и думал, что ничего беззащитнее в жизни не видел. Когда мареаду, подтащив на веревке, столкнули в шлюпку, она уже почти не дышала – удар был неудачен, и рана оказалась смертельной. Гребцы взялись было за шкерные ножи, но тут кто-то крикнул:

– Грюнель! – и они вновь навалились на весла.

Скрипели уключины, сопели гребцы, шуршали по днищу водоросли – морская трава. Младший сын не играл; он сидел на корме, смотрел на умирающую диковинную рыбу и думал, что самое жестокое на свете – это, конечно же, промысел мареад. Он знал и раньше, что люди отнюдь не добрые создания; он видел, как они убивают зверей – как зверей, людей – как людей. Теперь же он видел, как убивают мареад. Другие убивали, не он, он только приманивал сладкоголосой свирелью. Он не сдирал с мареад чешую, руки его были чисты, вот разве что губы в крови…

– Справа по борту! – вдруг крикнул старший гарпунщик.

Все обернулись. Справа по борту, шагах в сорока, показался бурун… А вот и второй. И третий. А вот еще, еще, еще! Гребцы судорожно рванули весла. Гарпунщики метнули гарпуны, и три буруна исчезли на гладкой воде… зато другие, уцелевшие буруны, стремительно приближались к шлюпке. И вот уже видны над водой зеленые, покрытые чешуей головы и такие же зеленые руки с перепонками между пальцами. То были грюнели.

Говорят, что грюнели не имеют ушей, и поэтому никто и не молит их о пощаде. Но это неправда; уши у грюнелей есть, однако слышат они лишь только крик мареады о помощи. Настигнув шлюпку и не обращая внимания на удары гарпунами и веслами, грюнели, ухватившись за планширь, резким толчком перевернули шлюпку, и все в ней бывшие – восемь гребцов, три гарпунщика и один младший сын – попадали в воду, где их поджидали цепкие водоросли. Последнее, что успел подумать младший сын, было то, что как хорошо, когда и у самых беззащитных находятся защитники. Потом он ни о чем уже не думал – морская трава опутала его и потащила ко дну, к мареадам.

А вечером, когда уже начало темнеть и стало совершенно понятно, что дальнейшее ожидание бесполезно, капитан Айк отобрал двенадцать самых надежных охотников и приказал…

– Шлюпка! – вдруг крикнули с мачты. – Пустая!

Все бросились к борту, и точно – к кораблю возвращалась пустая шлюпка. Ни мареады, ни гребцов, ни гарпунщиков в ней не было, лишь на корме, у руля, лежал младший сын с закрытыми глазами. В руках у него была зажата свирель, которая, как мы знаем…

Но мы ведь тоже очень многого не знаем. Не знаем, сколь высоко небо и сколь глубоко море, насколько светел свет и непроглядна тьма. Мы также не знаем, кто и почему оставил младшего сына в живых. Да он и сам не знал, не помнил и не видел. Придя в себя, он не притронулся к еде и отказался играть на свирели. Команда была напугана – впервые грюнели отпустили человека живым. О, это неспроста! Наверное, проклятые чудовища не погубили шлюпку лишь затем, чтоб по ее обратному маршруту выследить корабль, а если это так, то все они, охотники на мареад, обречены! Напрасно Айк Рваное Ухо кричал, увещевал и потрясал гарпуном – команда взбунтовалась, капитана выбросили за борт, а корабль медленно, на веслах, после шестнадцати долгих дней и ночей блужданий наугад, наконец-таки вышел из тумана. Казалось, теперь все самое страшное позади. Однако…

На третий день свободного плавания под парусами корабельный повар заметил, что у младшего сына, так до сих пор не проронившего ни слова, на правой руке, на запястье, да вы только гляньте!..

Но то, что он заметил, было не только на запястье, а и на локте, и даже – немного – на левом плече. Младший сын смотрел на полупрозрачную, с едва заметным красноватым отливом чешую, которой с каждым днем становилось все больше, и думал: за что его так?! Неужели за то, что отправился в море? Но ведь тогда он не знал, кто такие мареады! Хотя… И он целыми днями сидел возле рубки и тихо играл на свирели. Рулевые, сменяясь, злобно шептали ему в спину:

– Грюнель!

Однако кругом было море, и никто не посмел его тронуть. Его сторонились. А в ближайшем порту, лишь только он ступил на твердую землю, команда сказала ему:

– Уходи!

Он так и остался на берегу. Бродил по ночлежкам, играл на свирели, молчал. Поначалу его просто терпели – ведь море было рядом, а с морем не шутят, – а потом, убедившись, что он никому не мешает, к младшему сыну привыкли. Им пугали детей. Его жалели вдовые старухи. О нем рассказывали всякие страшные истории. А он молчал и играл на свирели, и когда он играл, то всякий мог видеть чешую у него на запястье. Чешуя с годами потемнела и разрослась, а прозрачные пластинки повсеместно упали в цене; многомудрые менялы, нещадно бранясь, сбывали их за бесценок, а новых и вовсе не брали – боялись. А после в том порту как-то узнали, что если взять и незаметно дотронуться до чешуи на запястье у младшего сына, то море будет благосклонно к тебе. Если, конечно, ты не пойдешь за мареадами, будь они трижды неладны! Слух этот вскоре подтвердился, и младший сын прожил долго и окончил свои дни хоть и в одиночестве, но в несомненном, пусть и молчаливом, почете.