Неустойчивая каденция - Сергей Боровский

- На эти выходные не появлюсь, - огорчил он. - Но к следующим ждите.

Тамара Ивановна удостоилась нежного поцелуя, а Угрюмову досталась мягкая и влажная ладонь.

- Будем общаться, - обнадёжил гость.

- Всегда рад.

Прощальное рукопожатие затянулось.

- Слышь, родственник, - неожиданно сказал Лёша, не ослабляя руки. - На пару слов тебя можно? Наедине.

- Конечно.

Тревога промелькнула в тёщином взгляде.

- Ты мне это брось, - строго заявила она. - Домой иди и проспись. В следующий раз поговорите.

- Вопрос срочный, - упорствовал Лёша. - Всего одна минута.

Угрюмов сунул ноги в расшнурованные ботинки.

- Не беспокойтесь, Тамара Ивановна.

- Да, мама. Вы идите на кухню, а то у вас там не убрано. А мы быстро.

На прохладной и сумрачной лестничной площадке Лёша, оставшись без присмотра старших, первым делом смачно выругался. Жадно и от души — аквалангист, вернувшийся с глубины, дорвался до свежего воздуха.

- Тут такое дело, - заявил он без предисловий. - Пятёрку не займёшь?

Угрюмов молча достал несколько смятых купюр из кармана джинсов.

- Держи.

- Я как только, так сразу.

- Не переживай.

- Хорошо у вас в Сибири зарабатывают. Лопатой деньги гребёте. А здесь...

- Так ты завербуйся. Там кадры тоже нужны.

- Да я бы с удовольствием. Только куда с этими...

Он мотнул головой, показывая предполагаемое направление к дому, где его ждёт супруга на сносях.

- Ну, тогда смирись.

- Не ехидничай.

Он колобком покатился вниз по лестнице, пренебрегая лифтом.

***

За три месяца до окончания института Угрюмова отправили на преддипломную практику в Ленинград. Тогда это название не значило для него ровным счетом ничего. Город, наверное, большой, наверное, красивый. Мало ли их на Земле? Однако то, что открылось ему в реальности, перевернуло его мир. Зачаровывала чуждая «русскому духу» архитектура, эти ночные фокусы с мостами создавали ощущение какого-то сказочного балагана, бесконечные набережные обладали удивительной притягивающей силой. Угрюмов бродил по городу ночами, отсыпаясь днём в пустых вагонах, к которым был приставлен в качестве члена бригады слесарей-ремонтников.

Трамвайное депо имени Блохина на Петроградской получило от него мало пользы, но их вынужденный временный союз был обязательным для обеих сторон. Почему предприятие назвали в честь футболиста киевского «Динамо», к тому же всё ещё живого, Угрюмов стеснялся спросить у коллег, и только месяцы спустя узнал, что у прославленного спортсмена имелся менее известный однофамилец-революционер.

Настоящую же практику Угрюмов проходил в метро по выходным, потроша сумочки и карманы. В то время для него это занятие служило чем-то вроде хобби. Он часто возвращал украденное владельцу, если находил его достойным симпатии или сочувствия. Так случилось и с Ириной. Он стал беззастенчиво рассматривать её, вгоняя в краску, потом приблизился, вытащил кошелек...

- Девушка, это не ваш?

- Ой! - рванулась она к осиротевшей сумке.

Долго его благодарила и хлопала растерянно глазами. Она показалась Угрюмову чересчур интересной, чтобы пройти мимо. Через три месяца они поженились.

Угрюмов взял открепление от распределения по причине женитьбы на ленинградке и поступил на работу (о, чудо!) в депо имени Блохина. Из Купчино дорога неблизкая, зато хороший район и коллектив знакомый.

Поставили его мастером над бригадой трудяг. Они в Питере, не в пример сибирским, все начитанные, рассуждающие, имеющие мнение, амбиции и капризы. Предоставить их самим себе, как Угрюмов изначально предполагал, не получилось. Они желали его деятельного присутствия и участия, а он продолжал спать по старой привычке в пустых вагонах, ожидающих выхода на линию. Застигнутый уборщицей или начальством он лишь искал новое место уединения и на дружескую критику не реагировал.

Последовали выговора с занесением и без, увещевания, угрозы. Угрюмов молча улыбался и прогуливал смены полностью, не удосуживаясь отметиться на проходной для хотя бы видимости приличия. Пополнял коллекцию кошельков, шатался по барахолкам, отыскивая диковинные безделушки и полезности. Его долго терпели, больше года. Потом предъявили тридцать третью и выгнали взашей.

Чихать он хотел на их дурацкие статьи, но Советский Союз — не место для тунеядцев. Уголовный Кодекс тому подтверждение. Задушевные беседы с участковым приобрели постоянный характер, накаляясь с каждым разом. Изображать вынужденно отдыхающего не получалось — газеты пестрили предложениями вакансий. Угрюмов завидовал загнивающим империалистам с их безработицей и тихо ругался про себя.

В семье пошёл разлад. Ирина гнала его с дивана, тёща пилила на свой манер, пыталась воспитывать. Он прятался от чрезмерного женского внимания в кабаках, но всё равно каждый раз приходилось возвращаться в этот нескончаемый вялотекущий ад за порцией нравоучений и презрения.

Они развелись, не отпраздновав и двух лет совместной жизни. Детей не нажили, а весь скарб он оставил ей — зачем ему обуза, которую в любой момент можно заиметь снова? Угрюмов вернулся в родной город, где ухитрился устроиться в троллейбусное депо, несмотря на компрометирующую запись в трудовой. Там ему на некоторое время удалось раствориться в толпе прочих бездельников, но он неожиданно погорел на другом.

На дворе и в помещениях вверенного ему хозяйства валялось разное добро. Оно лежало годами, невостребованное, медленно приходящее в негодность. Сработал старый добрый принцип: наказывают тех, кто попался. Угрюмов вывез на левом грузовике катушку с кабелем и загнал его какому-то колхозу за наличные. За ним пришли и по-стахановски ударно впаяли два года.

Зона не впечатлила его, не изменила, не сломала. «Коллеги» считали его неудачливым лохом, но не трогали — он умел постоять за себя и держался особняком. О его настоящем таланте не знал никто. Те два года стали даже чем-то вроде передышки, полезной паузой. Только перед какими великими событиями?

В заточении он не томился, освобождению не ликовал. Выйдя из ворот колонии с предписанием явиться по такому-то адресу для получения документов и работы, он мысленно послал пославшего его и купил билет до Питера. Потому что только там ждала его судьба и возможное счастье.

***

Сразу после первомайских пахнуло летом. Холод, слякоть и серость отступали в укрытие до следующего сезона. Угрюмов выпросил у тёщи Олю для прогулки и вывез её в парк. Ребёнок, воспитываемый привязанной к дому старухой, ликовал, стараясь не пропустить ни одного аттракциона. Не по возрасту ясная мысль достучалась до неё: другого случая развлечься по-настоящему может больше и не представиться. Дядя Петя добрый, но его присутствие в их квартире не казалось ей чем-то вечным.

Шоколадное эскимо на палочке за двадцать две копейки стало итогом дня. От второй порции мудрый дядя её отговорил.

- Горло простудишь. Что потом с тобой делать?

- Лечить.

- А ты любишь, когда тебя лечат?

- Да.

- Даже если очень больно?

- Как маме?

Угрюмов не знал, как было больно ей на самом деле, но согласился.

- Как маме.

- Тогда нет.

- Вот и хорошо. Почапали. Нас бабушка потеряла, наверное.

- А мы ещё придём сюда?

- Конечно.

- Завтра?

- Может быть, и завтра. Папка твой если не явится.

Девочка приободрилась, увидев такой расклад.

- Он не придёт.

- Откуда ты знаешь?

- Потому что он всегда, когда обещает, не приходит. А когда не обещает, то наоборот.

Угрюмов невесело усмехнулся.

- Ты что же, не любишь его?

- Нет. Только ты бабушке об этом не говори.

- Замётано. А кого ты любишь?

- Тебя.

Какой-то взрослый и по-взрослому безнадежный разговор у них складывался.

- Ты меня совсем не знаешь, милая.

- Чтобы любить, это не обязательно.

Угрюмову захотелось одновременно и выпить, и закурить, и прижать эту глупышку к себе. Её устами что-то говорило, но было ли это что-то истиной...

Тамара Ивановна встретила их пирогами с джемом и новостью.

- Лёша приходил. Извинялся, что завтра не сможет.

- Ура! - закричала Оля и убежала, оставив бабушку в недоумении.

- Чего это она?

- Да так. Пари одно выиграла.

Тёща насупилась.

- Ты смотри там, ребёнка против родителя не настраивай.

- Разве это возможно? У меня вон тогда с Ириной подобный фокус не прокатил.

- А ты, значит, пытался?

- А то вы не знали. Коньяк-то хоть остался после этого обормота? - переменил он тему.

- Так он только на минуту и заходил.

- Как трогательно. Мог бы просто позвонить. Две копейки из автомата, а за трамвай — три. Расточительство. Ах, да! - Угрюмов в притворной догадке хлопнул себя по лбу. - Он же, наверное, зайцем ездит. Всё. Вопрос снят. Мы ужинать будем или ну его на фиг?

***

Угрюмов ненавидел ширпотреб. Правда, в слово это он вкладывал несколько большее значение, чем остальное человечество. Да, он не любил одеваться из магазина, панически боясь столкнуться на улице с кем-нибудь, одетым так же, как он. Но сверх того его душа противилась вообще всему, что являлось повторением. Он ходил домой из школы, выискивая на газонах новые тропинки. Здороваясь с товарищами, изобретал хитроумные выражения. Не слушал «Битлов», не гонял на мопеде, не носил длинных волос. Драку он всегда начинал сам и никогда, если его к этому вынуждали. Он мог стерпеть и плевок в лицо, и удар в челюсть, но не прощал, если его отодвигали в сторону, не брали в расчёт.