Оружие для убийцы - Михаил Герчик

Достав из–под стола сумку с контейнером, Шевчук сунул в нее папку с распечаткой анонимного романа и вышел в коридор. Там было тихо и пусто, лишь в уголке под лестницей возилась уборщица, собирая пылесос. Шевчук поздоровался и поднялся на второй этаж. Включил в приемной свет, достал ключ.

Пашкевич оборудовал себе кабинет в двухкомнатной квартире, приобретенной «Афродитой» у пожилой четы, эмигрировавшей к сыну в Америку. Эта квартира располагалась над одной из трех, уже принадлежащих издательству. После капитального ремонта и перепланировки, при которой первый этаж был соединен со вторым винтовой лестницей, из всего этого получился роскошный офис. В нем с комфортом разместились генеральный директор, два его зама — по производству и экономике, бухгалтерия, торговый отдел, компьютерская, редакция и другие службы. Редакции отвели две комнаты, одну занимал Шевчук, главный редактор, в другой сидели заведующий редакции Григорий Злотник, редакторы Веремейчик и Гуринович и корректор Таиса Хадкевич.

Кабинет Пашкевичу отгрохали на загляденье. В нем не стыдно было принимать самых именитых издателей, финансистов, начальников любого ранга. Именно на это и нажимал Пашкевич, когда на совете учредителей утверждали смету расходов на ремонт, перепланировку и оборудование: фантастическая стоимость могла повергнуть в шок кого угодно.

— Вы что думаете, это мне одному нужно? — говорил Андрей Иванович, окидывая собравшихся жестким взглядом. — Да плевать я на эту роскошь хотел. Вспомните: первые книги мы делали на кухне, на чужих компьютерах. Нет, это не мне, это всем нам нужно, и прекрасно, что сегодня мы можем позволить себе такие расходы. Это наше лицо, лицо издательства. Сразу видно: люди серьезные, платежеспособные, шарлатаны себе такого не позволят. А в нашем деле доверие банкиров и деловых партнеров — самое важное.

Шевчук слушал эту вдохновенную речь и в душе посмеивался: пой, пташка, пой! И он, и остальные члены совета прекрасно понимали, что Пашкевич вешает им лапшу на уши. Не для банкиров и не для партнеров затевался весь этот шик, для них все можно было обустроить куда скромнее и дешевле. Генеральный директор вкладывал огромные деньги в недвижимость, те самые деньги, которые в противном случае пришлось бы отдать на дивиденды учредителям и повышение зарплаты штату. В богатейшем коммерческом издательстве зарплаты у сотрудников были маленькие, меньше даже, чем в государственных издательствах, дышавших на ладан. Но Пашкевича это не волновало. Он прекрасно понимал, что деньги, выплаченные людям, уже не вернутся, а роскошный офис при всех обстоятельствах останется его собственностью и с каждым годом будет лишь прибавлять в цене. Вот что стояло за цветастой речью генерального директора «Афродиты» — грубый и точный расчет. Он грабил своих же ближайших помощников, соучредителей издательства, так сказать, сохозяев, и хотя все понимали, что их нагло грабят, не нашлось никого, кто отважился бы сказать об этом вслух. Потому что все знали: любой, кто посмеет возразить Андрею Ивановичу, через месяц–другой вылетит на улицу. Сохозяевами «Афродиты» учредители уже давно были лишь теоретически, на самом деле хозяином был он один. Шевчук вообще не понимал, зачем Пашкевич собрал их, зачем ему понадобилось одобрение совета; подписал смету, и дело с концом.

Шевчук ненавидел этот кабинет, этот офис, ремонт и перестройка украли у него лично кучу денег, которых не хватало на лечение жены. Но сейчас он этой ненависти не чувствовал. Скоро Пашкевича не станет. Он исчезнет, а все останется. И круглый стол с малахитовой столешницей для совещаний и приемов, и кожаная мебель, и картины на стенах. И огромный шерстяной ковер на полу, и бар, заставленный бутылками с разноцветными наклейками. Все останется. И послужит другому хозяину. Ему, Шевчуку, послужит.

Он положил на стол сумку, достал папку с распечаткой и внимательно осмотрел кресло Пашкевича. Просунул пальцы в узкую щель между сиденьем и спинкой. Очень хорошо, лучшего места не придумаешь. Незаметно и не выпадет. И ударит в самое уязвимое место — в поясницу. Позвоночник, печень, почки…

Надев перчатки, осторожно вынул из сумки массивный металлический цилиндр. Белый, тусклый, тяжелый. На крышке три красные лепестка на желтом фоне в кругу — знак радиоактивности. Где–то там, в его чреве, спрятана нейтронная бомба. Крохотная бомбочка, от которой нет спасения. Она лежит там, в свинцовой глубине, как хищный зверь в клетке, и ждет своего часа. Дождалась…

Тоненькая полоска в центре показывала, что цилиндр состоит из двух частей. Шевчук попробовал повернуть верхнюю по часовой стрелке, и она неожиданно легко подалась. Он замер, чтобы унять мерзкую дрожь в руках. Остановись! — что–то пронзительно закричало в нем. — Еще не поздно, остановись, и пусть все идет как идет. Ну не сдохнешь же ты, даже если он выгонит тебя, где–нибудь да устроишься, проживешь… Но воспоминание о том, как унизил его Андрей, как подло посмеялся над его мечтой, наконец угроза, прозвучавшая в его словах сегодня… Нет, сказал он сам себе, я не хочу где–нибудь. Я отдал «Афродите» всю свою жизнь, я связал с нею все свои надежды. Я хочу получить свое — и получу!

Времени на размышления не оставалось. Внизу уже завывал пылесос, уборщица могла вот–вот подняться сюда. Шевчук быстро развинтил контейнер, осторожно снял и поставил на стол верхнюю половинку. В нижней, в углублении, как птичье яйцо в гнездышке, лежала маленькая, и впрямь не больше таблетки пирамидона, круглая штуковина, совсем не страшная на вид. Шевчуку казалось, что едва он развинтит цилиндр, она, эта штуковина, дохнет на него испепеляющим жаром радиации, и он ощутит этот жар, но он ничего не ощутил. И хотя знал, что так и должно быть, его лицо исказила гримаса разочарования. Ему вдруг показалось, что Колосенок надул его, что таблетка, которую он ему подсунул, ничего не стоит и ничего не может. Ну что ж, подумал он, через несколько дней станет ясно, что это такое.

Затаив дыхание, Шевчук достал таблетку, засунул, поставив на ребро, чтобы увеличить площадь излучения, в намеченное место, бросил в сумку обе половинки контейнера и быстро вышел из кабинета. Замкнул, положил на место ключ. Спустился к себе. Вздрагивающими руками свинтил цилиндр, положил в сумку. Сунул туда же несколько рукописей. Вышел, сел в промерзшую машину, стоявшую во дворе, завел двигатель и поехал домой.

Глава 3

Пашкевич со Стрижаком медленно ехали по городу, заваленному снегом. За несколько часов намело больше, чем за весь месяц, — метель разыгралась не на шутку. Вдоль проспекта Скорины, сопровождаемые колоннами самосвалов, ползли снегоуборочные машины, сгребали, перемешивали снег железными лапами, быстро наполняли кузова. За стеклами машины, подсвеченное уличными фонарями, металось белое месиво.

Разговор с Шевчуком выбил Пашкевича из благодушного настроения, владевшего им весь нынешний день. Все ясно — Володя окончательно зарвался, от него надо избавляться. И чем скорее, тем лучше, пока он всех не перетянул на свою сторону. Уволить? Слишком много шума, ненужных разговоров. Не очень хочется, но, пожалуй, решение придется принимать радикальное.

— Давно не было такого сумасшедшего ноября, — сказал Стрижак, вытянув шею и вглядываясь в рубиновые фонари идущих впереди машин. — Если к субботе не растает, хорошо бы выбраться за город, походить на лыжах.

— Поедем на дачу, там и походим, — согласился Пашкевич. — А заодно и в баньке попаримся. — Выключил что–то бормотавший приемник. — Слушай, Виктор, у меня возникли проблемы с Шевчуком. Не поможешь их решить?

От неожиданности Стрижак резко нажал на тормоз.

— Что значит — решить? Замочить, что ли?

— Можно сказать и так, — поморщился Пашкевич, не любивший этого словечка.

— Но ведь вы… Вы же как родные братья.

— Брат мой — враг мой. Так сложилось. Он сам виноват.

Стрижак сбил на затылок ушанку, вытер рукавом вспотевший лоб.

— Нет, Андрей Иванович, тут я вам не помощник.

— Почему?

Стрижак плавно затормозил у красного светофора.

— Есть такой анекдот. У верблюда спросили: почему ты колючки жрешь, а вату нет? Ведь она такая мягкая, пушистая… Знаете, что он ответил?

— Интересно.

— Не хочу, — ответил верблюд.

— Пятьдесят штук зелени.

— А хоть сто — ответ отрицательный.

— Но почему? — настаивал Пашкевич, удивленный такой несговорчивостью.

— Длинная история… Я был совсем пацаненком, года три–четыре, когда он приехал к нам в Озерище, в районную газету. Моя мать работала там машинисткой. Шалава была, земля ей пухом, та еще! Я понимаю — наверное, грех так о матери, особенно когда ее уже давно на свете нету, но… Я отца не знаю, с каким приблудой она меня нагуляла, так никогда и не призналась. Мужики у нас дома сменялись, как часовые на посту, и все, как на заказ — пьянь и рвань… Такая уж она была везучая. Пили, жрали, лупили ее смертным боем. И мне доставалось. Со всех сторон. Я ведь всем был помеха, только под ногами путался. — Виктор переключил рычаг передач. — Когда Шевчук приехал, она ему комнату сдала. Он один и к ней, и ко мне относился по–человечески. Больше года я ему, можно сказать, вместо сына был. Потом он на Рите женился — она у нас зубным врачом работала, и в Минск переехал. Он мне костюм спортивный купил, и ботинки, и пожарную машинку — первую в моей жизни игрушку, и книжки с картинками. На рыбалку с собой брал, в кино, в баню. Раньше мать в женскую таскала. Я ведь уже все понимал, стыдно до ужаса. А тут мужики — со своими пацанятами, и я с Владимиром Васильевичем…