Прощание - Вера Кобец

— Ну так и разыщите жену! Имя-фамилию-то вы помните?

— Разумеется. Но ведь я уже объяснил: та партия проиграна. А вы — это она из прошлого, ставшая старше, но прежняя.

— Тогда и со мной вы потерпите неудачу. Или, освободившись от иллюзии движения, вы сохранили иллюзию возможности учиться на своих ошибках? Посмотрите правде в глаза. Вы никогда не пытались найти жену, потому что — как ни старались — все-таки не сумели определить тот момент, те слова и поступки, которые сделались роковыми для вашего брака. Снова и снова прокручивали все в памяти, но так и не смогли найти таинственное нечто, заставившее ее согласиться с вашим вскользь брошенным «может быть, и не следовало жениться». А ведь сказали-то вы это не случайно. Вас раздражало, что она так спокойна. Не видит острых углов, на которые вы натыкаетесь, трясины, в которой, вам кажется, так легко утонуть. Вы хотели заставить ее встревожиться, засуетиться, начать выяснять отношения, перетряхивать прошлое. А она поняла что-то гораздо раньше вас и ясно видела безнадежность любых разговоров.

— Это — ты?

— Простите?

— Вы говорите так убежденно, словно речь о своем, известном до мелочей. Неужели я прав, и вы — она?

— Конечно нет. Но женские обиды так похожи. Вы сами это сказали.

— Ладно. Тогда объясните, что это было. Что она поняла гораздо раньше? Я хочу знать. Мне нужно понять и освободиться. Банально звучит. И к тому же эгоистично. Но я не могу вечно чувствовать себя связанным. Не важно, сколько в вас сходства с моей женой, важно, что вы понимаете в моем браке больше, чем мне удалось разглядеть за все годы. Объясните, что делать.

— Нашли оракула! Я-то откуда знаю? Впервые вас вижу. Делать вид, что умею гадать на кофейной гуще, не стану. «Лавра, слезы…» Вы были не рады, что забрели в эту Лавру. Осенний солнечный день, листопад, благолепие. И вдруг стало ясно, что она ждет чего-то, чего у вас нет, что вы дать не можете. Осознать это было неприятно. Возникло ощущение опасности. Необходимо было что-то предпринять. Вернуть уверенность в себе. Снова почувствовать себя дарителем. Но как? А самым простым способом: предложив «руку и сердце». Не очень хотелось жениться, но потерять ее было страшно. И почему не быть великодушным? Пусть получает свою фату, кольца, шампанское, поздравления… Такой вариант имел даже кое-какие плюсы. Приняв решение, вы приободрились, а она погрустнела.

Что я могу вам сказать? Не надо жениться, когда не хочется. Это не способ сохранить любовь или добиться счастья. Хотя путь проторенный и нередко приводит к прочному браку. Прочному, как кирпич. Многие именно к этому и тяготеют. А счастливый брак — это химера. Сколько вреда от неправильного употребления слов! Есть штамп, клише «счастливый брак». Те, кто в него уверует, часто бьются за счастье до полного озверения и неуклонно движутся к разрыву. А если бы клише не было и никакое видение счастья не путалось под ногами, все было бы и разумнее, и яснее, мы реже пили бы чужую кровь и чаще праздновали золотые свадьбы. Жалко, что я не додумалась до всего этого во времена первой молодости. Но ничего не поделаешь: вскормленным книгами детям простые мысли даются с трудом. А теперь мне пора идти. Мы с вами очень приятно побеседовали. Как в поезде.

Когда я вышла на улицу, было уже четверть шестого. Мой дорогой не пришел. Похоже, станция вылезайка и впрямь совсем близко, гораздо ближе, чем я думала.

Надо было решать, как разумно построить вечер. Ведь столько дел, и припев «ни на что не хватает времени» всегда с нами. Со злости я зашла в ближайшее кино. Какой-то вестерн. Отвлекал, пока не вспыхнул свет. Едва выйдя на улицу, я снова уткнулась в прежние мысли. «Конец. Вылезай-ка. Малая кровь». Вспомнилось почему-то, как я разводилась. Тогда действительно обошлось малой кровью. Но, может, я тоже отделалась малой кровью от жизни? Впала в анабиоз… А теперь что — проснулась? Из-за этого чудака? Светлые, будто выгоревшие, волосы. Глаза, тень счастливого дня. Что со мной? Разве можно так раскисать! Только из-за того, что тот, кого я ждала, не пришел… И тут резануло. Охнув, я припустила бегом. Троллейбус? Не надо троллейбуса, так быстрее. Я запыхавшись вбежала в уютно спрятанное за деревьями кафе. Официантка убирала посуду. Посмотрела на меня равнодушно. «Здесь? В сером костюме? Ушел вот только что. Наверно, минут пять».

Стараясь принять независимый вид, я быстро шагала по Старо-Невскому. Но каблуки (или кровь в ушах?) продолжали выстукивать «пришел, а я не поняла… пришел, а я не поняла…». Словно хватаясь за соломинку, я попыталась вспомнить его лицо. То, прежнее, или это, сегодняшнее. Но безнадежно: все расплывалось. Серый костюм, темный свитер, смешные, грустно висящие усы — и все. Я всматривалась до рези в глазах, но ничего было не разглядеть.

И только, взбесившись, мигал светофор: красный! еще раз красный! желтый! красный!

Поворот колеса

Трудно сказать, почему Александр Петрович Котельников так и не женился на Люсе. Они познакомились в тридцать восьмом, в Крыму, и мысль о женитьбе мелькнула чуть ли не сразу. Он помнил отчетливо, как сидел, поджидая ее, в Массандровском парке, а Люся шла к нему по прямой, темной от густой тени аллее, и, глядя на ее белое платье и легкий стремительный шаг, он, сам себе удивляясь, подумал: «Это моя жена, я женюсь на ней». Оказалось, что оба они — ленинградцы. Не такое уж необычное совпадение, но он и в нем разглядел указующий перст. Возвращались из Ялты вместе. Александру Петровичу не захотелось остаться в Крыму, хотя и мог бы пробыть у моря еще неделю.

Еды на дорогу купили, словно на семерых. Так что в пути шел сплошной пир горой. С соседями повезло: тощий и мрачновато-серьезный, но временами вдруг начинающий заразительно хохотать студент Толя готов был глотать съестное в любых количествах, а краснощекий Семен Афанасьевич и ему давал три очка форы. Самозабвенно поедая жареных цыплят, свежую баклажанную икру, помидоры, он радостно отдувался и поминутно крякал: «Молодожены! Эх, смотреть завидно!.. Ну, за ваше здоровье и все там такое прочее!» Они смеялись. Люся с азартом хозяйничала, двигалась беспрестанно, то открывая, то закрывая окно, извлекая из разных корзинок и сумок неисчерпаемые запасы снеди. Глаза ее весело танцевали, тонкие шелковистые брови задорно подпрыгивали, а Котельников снова и снова ловил себя на неприятной мысли, что смотрит на нее как-то со стороны, как Толя и как Семен Афанасьевич, и, как они, отмечает — будто не видел этого прежде (а ведь и в самом деле не видел), — что все в ней как-то на диво слаженно и гармонично и любой поворот головы, любой жест создает на миг в воздухе нежный, пленительный и дразнящий рисунок. Странным образом это не радовало, а вызывало едва уловимую и все-таки гложущую тревогу. К счастью, такое накатывало лишь изредка и почти сразу же забывалось, таяло в смехе, в счастливом, чуть кружащем голову ощущении праздника. А потом промелькнула Любань, старухи, продававшие пышные яркие георгины и астры, и вот уже все мельтешит, запаковывается, хлопочет и пробирается к выходу, а вот уже и Московский вокзал, перроны, сетка дождя…

Люся жила в конце Васильевского, у Смоленки, в маленькой или просто очень тесно заставленной мебелью комнате. Войдя туда следом за ней, Александр Петрович на миг усомнился, что эта худенькая женщина в сером плаще — та самая Люся, что так стремительно шла к нему в белом платье, а всего несколько часов назад смеялась и хлопотала в купе, еще пахнущем югом, морем и солнцем.

«Сейчас быстро переоденусь — и напою тебя чаем», — прерывая повисшую паузу, бодро сказала она, но Котельников заспешил и, торопливо поцеловав ее, ушел, пообещав позвонить вечером.

К этому времени Александр Петрович, закончив ординатуру, уже несколько лет работал в клинике известнейшего профессора Кромова. Попасть в институт Кромова было его мечтой, и когда эта мечта до странного легко, удачно, быстро воплотилась, он на минуту пришел в восторг, но, в общем-то, воспринял ход событий как закономерность и с жаром отдался поставленным задачам, с каждым днем увлекаясь все больше, все больше чувствуя трудность и дальность избранного пути. Работал почти без отдыха, редко брал отпуск, поездка в Крым была тут исключением, обычно он уезжал лишь на несколько дней в Архангельск, к родителям, и всегда торопился скорее вернуться, взяться за дело.

Знакомство с Люсей, их роман, в сущности, мало изменили жизнь Котельникова. Поздно вечером он приезжал к ней на Васильевский, привык постепенно к заставленной темной мебелью комнате, к портретам, строго глядевшим со стен, и к ленинградской Люсе: чуть настороженной, подтянутой, иногда грустно-робкой. Раскованность, легкость, присущие ей в начале знакомства, исчезли почти без следа, но ему это даже нравилось. Он с удовольствием приходил к ней, с удовольствием у нее оставался и все же с трудом представлял себе, что останется здесь навсегда. Идея женитьбы не отпадала, но торопиться было некуда, и не тянуло вдруг взять и шагнуть в непонятное будущее. Временами, в трамвае или на улице, он натыкался на мысль поменять ее комнату на Смоленке и его, на Халтурина, на что-нибудь общее (по возможности — рядом с клиникой). Надо было, конечно, обговорить это с Люсей, но каждый раз он в последний момент почему-то откладывал разговор на потом. О себе Люся почти ничего не рассказывала. Александр Петрович знал, что отец ее умер в двадцать девятом, а мама — несколькими годами позднее: у нее было больное сердце. К моменту знакомства с Котельниковым Люсе исполнилось двадцать пять и она уже некоторое время преподавала немецкий: в техникуме при Металлическом заводе.