Исповедь монаха - Эллис Питерс

— Ну, если на то пошло, кое-что все-таки изменилось! — Хью саркастически рассмеялся. — У нас, похоже, появился еще один претендент, так-то, Кадфаэль! На выручку жене граф Анжуйский смог выслать лишь жалкую горстку рыцарей, но зато он отправил к ней нечто такое, с чем ему, видать, расстаться было не жалко. А может, он просто сумел раскусить Стефана и сделал беспроигрышный ход, уверенный в том, что ничем не рискует. Словом, он отправил к Матильде сына, вверив мальчика попечению дяди, Роберта Глостерского. Судя по всему, в надежде, что англичане охотнее пойдут за ним, чем за его мамашей. Итак, Генрих Плантагенет, девяти лет отроду — или нет, кажется, десяти? Во всяком случае, не более! Роберт, как велено, самолично доставил его в Уиллингфорд и передал матери. Полагаю, теперь мальчишку уже успели переправить куда-нибудь в Бристоль или Глостер, подальше от беды. Но даже если б Стефан его перехватил — что взять с ребенка? Вернее всего, дело кончилось бы тем, что ему пришлось бы за собственный счет снаряжать корабль и под надежным конвоем отправлять несмышленыша домой во Францию.

— Неужто правда? — глаза Кадфаэля широко раскрылись от изумления и жгучего любопытства. — На нашем небосклоне взошла новая звезда, так что ли выходит? Молодой да ранний! Что ж, хоть одна душа встретит Рождество с легким сердцем — сама свободна, и сын при ней. Да, спору нет, это вдохнет в Матильду новые силы. Но я что-то сомневаюсь, чтобы ей от него была еще какая-то польза.

— Дай срок! — пророчески промолвил Хью. — Поживем — увидим, на что он способен. Если от матери ему передалась твердость духа, а от отца ум, то через каких-нибудь несколько лет короля Стефана ждут большие неприятности. Покуда есть время, в наших интересах сделать так, чтобы мальчишка вернулся на пару с венценосной мамашей к себе в Анжу да там и оставался бы.

— Эх, — с досадой произнес Хью, резко подымаясь на ноги, — если бы сын Стефана не был так безнадежен, нам не пришлось бы гадать, каков будет сынок императрицы, когда вырастет. — Он досадливо передернул острыми плечами, словно стряхивая с себя тяжкое бремя сомнений. — Ну, я пошел собираться в дорогу. Тронемся на рассвете.

Кадфаэль переставил теплый горшок на земляной пол и вышел проводить друга — вместе они прошли через замерший в оцепенении садик у монастырской стены, между ровными рядами спящих грядок, укутанных теплым пушистым снежным одеялом, под которым не страшны никакие морозы. Выйдя на тропу, что тянулась вдоль застывших прудов, они увидели вдалеке, на той стороне зеркальной ледяной поверхности, за раскинувшимися вдоль северной стены садами, длинный скат крыши странноприимного дома, нависающий прямо над дренажной канавой, темный силуэт большой деревянной клетки, образованной лесами и мостками, и две закутанные фигуры, копошащиеся на расчищенной от снега крыше.

— У вас, как я погляжу, тоже забот хватает, — заметил Хью.

— Так ведь у кого их нет, тем паче зимой. Несколько плиток на кровле сдвинулись с места, а иные и вовсе раскололись. Вот епископского капеллана и окатило ледяной водицей, когда он мирно почивал. Ежели оставить все как есть до оттепели, у нас там начнется настоящий потоп, и с крышей возни будет не в пример больше.

— Ну, ваш главный строитель свое дело знает — ишь, даже морозы ему не помеха. — Хью разглядел знакомую кряжистую фигуру мастера, который, стоя на средней перекладине длинной лестницы, рывком забросил наверх лоток, груженный сланцевыми плитками, — эдакую тяжесть не всякий молодой от земли оторвет, а ему хоть бы что. М-да, этим, на крыше, тоже не позавидуешь, — сказал Хью, переводя взгляд с верхней площадки лесов, заставленной стопками плиток, на два крошечных силуэта, которые неуверенно двигались по обледенелой крыше.

— Мы часто сменяем друг друга, и потом, всегда можно погреться у огня в нашей «теплой» комнате, когда слезешь вниз. Нас-то, стариков, не принуждают участвовать в этой работе, но никто не уклоняется: есть ведь еще больные и немощные — рук не хватает. Никто не ропщет, хотя думаю, что Конрадину все это не по вкусу. У него сердце не на месте, когда там, наверху, бесшабашные юнцы-послушники, и будь его воля, он бы привлекал к работе только тех, за кого можно не беспокоиться. Но за молодежью он следит в оба. И вообще, стоит ему заметить, как тот или иной побледнел, не выдерживает высоты — тут же возвращает его вниз, на землю. Высоту ведь кто как переносит.

— А ты сам тоже лазил наверх? — полюбопытствовал Хью.

— Как же, вчера свою очередь отработал, днем, до сумерек. Дни-то, видишь, короткие, как назло. Но, должно быть, на той неделе все закончим.

Хью сощурился: в глаза внезапно ударил невесть откуда пробившийся луч солнца, и снег вокруг вспыхнул, заискрился.

— А кто эти двое — там, на крыше? Один вроде брат Уриен, верно? А другой?

— Брат Хэлвин.

Стройная, легкая фигура почти терялась за выступом лесов, но Кадфаэль приметил Хэлвина часом раньше, когда тот с напарником карабкался вверх по лестнице.

— Ушам своим не верю — лучший Ансельмов иллюминатор? Как же вы это допустили? Не беречь такого художника! Что будет с его руками? Мороз-то нешуточный! Пошурует на таком холоде плитками, а потом неделю, а то и две не сможет взять кисточку в руки.

— Ансельм добился бы для него освобождения от работы, — сказал Кадфаэль, — да только Хэлвин ни в какую сам не соглашался. Кто бы осудил его за такую поблажку, зная, какие бесценные творения создает он своими руками? Но уж так он устроен, Хэлвин, что ежели где поблизости окажется власяница, сейчас же подавай ему — не успокоится, пока на себя не натянет. Что за парень, право слово, вечно в чем-то кается! Бог весть каких грехов он себе напридумывал! Лично я не знаю за ним ни одного, даже пустячного, отступления от правил с той поры, как он пришел к нам послушником, а если учесть, что обет он принял, когда ему не было и восемнадцати, мне с трудом верится, что дотоле он успел причинить много зла. Но встречаются ведь и такие, кому на роду написано без конца казнить себя да каяться. Может, их назначение — брать на себя часть бремени с души тех из нас, кто слишком легко смиряется с мыслью, что все мы люди, а люди, как известно, далеко не ангелы. Если избыток его праведности поможет замолить пред Всевышним какие-то из моих собственных проступков, пусть ему это зачтется, когда придет черед подводить последний итог. Я не против.

Кругом лежал глубокий снег и было слишком холодно, чтобы надолго задерживаться и наблюдать за медленными, осторожными действиями монахов, занятых починкой крыши. Поэтому друзья вновь двинулись по тропинке, огибавшей монастырские пруды (на ледяной поверхности которых брат Симон прорубил несколько лунок, чтобы под лед к рыбам поступал воздух), и по узкому дощатому мостику, подернутому коварным тонким ледком, перешли на другой берег мельничной протоки, что питала водой пруды. Здесь уже было рукой подать до странноприимного дома, и леса, обхватившие его южную стену и нависшие над дренажной канавой, полностью закрыли от них фигуры на крыше.

— Давным-давно, еще послушником, он одно время помогал мне возиться с моими травками, — сказал Кадфаэль, когда они прошли мимо заснеженных грядок и вышли на обширный монастырский двор. — Это я снова о Хэлвине. У меня самого тогда только закончился срок послушничества. Но я-то ушел в монастырь на пятом десятке, а ему едва восемнадцать стукнуло. В помощники ко мне его определили, потому как он грамоту разумел и латынь у него от зубов отскакивала, а я после трех-четырех лет учебы науку только-только стал постигать. Семья у него родовитая, и земля есть — со временем он унаследовал бы поместье, если б остался в миру. А так все отошло какому-то двоюродному брату. Мальчишкой его, как водится, отдали в графский дом, и там он служил письмоводителем — способности к наукам и счету у него были недюжинные. Я часто удивлялся про себя — что заставило его пойти по другой стезе? Но у нас об этом не принято спрашивать, таков неписанный закон. Это зов, который вдруг ощущаешь и противиться которому бессмысленно.

— Было бы проще и разумнее с самого начала определить юнца в скрипторий, коли он такой ученый, — заметил Хью тоном рачительного хозяина. — Мне доводилось видеть его работы — глупо заставлять его делать что-то другое, глупо и расточительно!

— Все так, но его совесть, видишь ли, не давала ему покоя, и пока он не прошел все стадии рядового послушничества, он не угомонился. Три года он трудился у меня, потом два в приюте святого Жиля — ходил за больными и увечными, потом еще два работал в садах Гайи, а после помогал пасти овец в Ридикросо, и только тогда остановился на ремесле, которое, как мы знаем, подходит ему гораздо более прочих. Однако и поныне, сам видишь, он не желает пользоваться привилегиями на том основании, что его руке подвластны кисть и перо. Если другие должны подвергать себя опасности, скользить и оступаться на заснеженной крыше, значит, и он тоже должен. Честно сказать, не самый страшный недостаток, — признал Кадфаэль, — но он во всем доходит до крайности, а устав этого не одобряет.