Тройной одеколон. Стихи, проза, пьесы - Геннадий Миропольский

Джудит встает из-за стола мыть посуду и из кухни доносятся резкие и шуточные ее приказы, адресованные младшей дочери. Тесть, покряхтывая, идет проверять домашние задания старшей внучки.

Неизвестно из какой точки, внутренним зрением охватывает Питер мистические каменные плацдармы. Не сверху, не в профиль, не из-под, а безразличной диарамой даются ему каменные разводы пленки человеческой, разводы бензина в лужах вселенной.

Питер пьет кофе в кабинете на Таймс Сквер и размышляет о том, как правильно сказать о своем диагнозе жене.

Смерть социализирована.

*

Мигает желтый срединный глаз дорожного Будды, трогается трамвай, трепещет резинка на дверях, надрывается, исходит в треньканьи телефон в сумочке. Перепутан снимок Питера Тарса из Нью-Йорка, перепутан, исковеркана карточка медицинская диагнозом ложным, драматическим. Ошибка ужасная, ужасная, ужасная, mistake terrible.

Глубины даются в расфасованном виде, площади же – периметром.

Стремит к асфальту горшок с аллоэ существованье. Столкнувшись со спутниковой тарелкой на пятом этаже, отскакивает по направлению к дороге запоздалый баллистический снаряд любви Романа Родионовича, любви звериной, безосновной и потому крепчайшей, безрезультатной, – и летит дальше, дальше, дальше. Сильна, как смерть, любовь.

Взвизгивает, газует зверь Петра Павловича Пунцева, подруга верная, Лёля-666, и, в испуге от удара горшка по крыше, выворачивает руль единственно живой Петька-Хорей, кризис по ошибке изживая, реакцию свою изумительную в сторону иных царств направляя. В сторону нагоняющего судьбу трамвая выворачивает машину, черный след резины на асфальте оставляя.

Рассыпаются под скрежет металла из рук Наденьких кинематографические клише, вот-ографии, снимки корчащих рожи молодых людей и подруг в бикини.

Просыпается и засыпает от укола стекла в висок Иван Андреевич Пустовойт, вдыхая запах сирени.

Роняет портфель служитель культуры Андрей Михайлович Иевлев и вываливается на потолок трамвайный книга Артура Шопенгауэра, «Мир как воля и представление» на потолок падает, в немыслимом гадании раскрываясь.

Восстает и расплывается на северо-западе лобового стекла Петрухиной машины пятно жаркое, круг неправильный, ярко-красный, буреющий. Подчиняется тело Петра Павловича красному шару в последний раз, головой раскореженной, поникшей, благодарность подушке безопасности несработавшей принося.

«Ты?» – спрашивает кто-то в голове Питера Тарса на глухонемом фоне.

Агитационные песни – 2

* * *Поздней осенью или зимой по Грибоедова шел я,комкая в юной руке адресов непевчие птички.Мне советовали друзья, что уходить в подпольеследует на лимит: в морг санитаром или в психиатричку.Шансы – так говорили «шансы» – есть получить работуи вцепиться ею в этот туман и кафельный холод.Значит, шел по набережной я цвета застывшей рвоты,и вода никуда не текла, а снег падал за ворот.В чем одет был, не помню я – давно это было.Соответствовали каналу небеса незримо-молочно.А в больнице, шансы наши как пятерню растопырив,лежали моя жена и новорожденная дочка.Я рассказываю эту муйню в черно-белом, как график,исключительно из морщинистого прагматизма.Потому что читатель падок до судеб и биографий,и падшесть его – основа для зацепизма.Лучше всего до сих пор продается легенда,а не товар и не окружные дороги кольца.И вряд ли наступит время, когда agendaполностью вытеснит камень и лоб богомольца.А пока – ушли слова «комсомол», «правда», «лимитчик»из бессознательного Ивана, Петра и, вправду сказать, Раи.Но все так же струит Грибоедов к психиатричкамсвои черно-коричневые, неумолимые чаадаи.Между тем, как сейчас я, прилично (Наташа!) одетый,поздней осенью – по всеукраинской дикой махновской свалке,и тогдашним твоим-моим, горе мне, Грибоедов,– пролегают меж ними не годы, а Лета. Не парки.И я рад двум этим фундаментам, невидимой кладке, событьям,потому что в них следует видеть подарок.Потому что не мусору же промеж, не траве промеж – служить имоснованием для разнообразных арок.

* * *Выхожу с колонной на майдан я,под ботинком хрустнуло пенсне.Две страны мне машут на прощаньев старомодном ветхом шушуне.

Агитационная песня перед днем выборов

Как видишь, даже социальностьпредполагает, как уступку, намдень тишины в предвыборном бедламе.Природе уступая, спит Навальный,

И Порошенко спит, и прикорнул Бандера.Игрушки спят, усталые детишкисопят в две дырки, ткнувши носом в книжки,и спит уставший караул фанерный.

Паллиативом между днем и ночью – насморкведет желтеющую, падшую войнуза право представлять морозную странуна тех полях, которыми не Бисмарк

управляет, не УПА 1 в окопах, не слезазаведует хозчастью бренных дней,не Робин Гуд, не Фродо-Берендей,а – так, какой-то чех с фамилией Замза.

Все потому, что мы неправильно молились:предполагали качественно, быстро лечь в затон.А глядь – как раз-таки не умерли, живем.И на бигборды нашей жизни вылез

какой-то клоун запредельный, черт.И вместо жизни – тянется бигборд.Неиссякаемая театральность морокавлечет занять места подальше, на галерке.

Но в этом тоже – поза и картина,разрушенные, как Пантикапей.

Я здесь, я здесь под дыркой у дверей,что нос пробил твой, деревянный, Буратино!

* * *Я вышел в степь назло врагуи съел я творога.Я никогда и ни гу-гупро то, что бу-га-га.И гы-гы-гы и охо-хои аха-ха и ах,про то, что в «а», и то, что в «о»вдруг поселился страх.

* * *Сибирский полк на дембель нас менял.За пивом вспоминают об армейскомв тельняшках четверо амбалов.Жара.Рефрижератор, проплывая мимо,дверями помахал раскрытыми– пустой.Сибирский полк, я говорю, менял нас…Когда встречал я Тэтчер в карауле…Не до конца прикрученный,чтоб он звенел…В футболках девушки проходят мимо.и в шортах промелькнулна стрекозином ходевелосипедист.Война.

В алом венчике из роз. Очерк революции в г. Сумы

Трудно сказать, чем поэзия отличается от политической агитации: разве что более изысканно и запутанно агитирует за божественную партию.

Сложись, сложись, моя история! Время, дай выбраться из леса начал, сомкни свои уста и я побуду в них, как проглоченный тобой стоматолог. Не сплевывай. Дай неслучайного, время.

Разомкни мои уста. Там тоже не все в порядке с зубами.

Тщетны мольбы. Время, тебя не существует.

Достойнее всего – созерцать. Что же созерцать, если ничего не рассказано?

Такова эта исходная путаница, лес начал. Спутанные начала несостоявшегося шевелятся и выдают себя, время, за тебя.

Невидимый порог, перевалив через который, череда слов приобретает статус персонажа или рассказчика, и этот статус сам по себе начинает диктовать – вот именно.

В этих очерках я пишу «я» просто как знак того, что я лично видел или знаю. Я не штатный «политик», никогда им не был и не буду. На правах тихого городского сумасшедшего я многих знаю, у меня неплохая память и я давно здесь живу с открытыми глазами. Иногда нужно свести последовательность событий, чтобы попытаться их понять.

I

Сумы, [битая ссылка] как уже было когда-то сказано, – очень зеленый город. В 1970-е годы он был славен тысячами роз на своих улицах.

2013 год начинался в Сумах с задержек бюджетных платежей. Задержки были сравнительно большими: до полугода. Страдали поставщики услуг городского бюджета – им не платили за уже выполненные работы и за поставленные товары. Мэр города, [битая ссылка] Минаев Геннадий Михайлович, каждый месяц, как заведенный, писал в фейсбук, что конец всему, наконец, пришел. И несмотря на то, что премьер-министр Азаров уверял всех по телевизору, что с платежами у государства нет никаких проблем, а проблемы только с не справляющимися со своими обязанностями мэрами, – сообщения о неплатежах поступали в СМИ и в социальные сети из разных регионов Украины, от разных мэров и из разных служб местного самоуправления.

Судя по всему, проблема была серьезной: как потом выяснилось, мэр из своих средств даже оплачивал смехотворные суммы за хостинг сайта Сумской мэрии.

Зарплату бюджетникам и пенсии, впрочем, платили вовремя или с небольшими задержками.

Никаких бунтарских настроений в городе заметно не было. Весной 2013 года оппозиционные парламентские партии проводили по городам рейды с названием «Вставай, Украина!». Но никто не вставал, митинги и шествия набирали ровно столько участников, сколько их было у партийных ячеек города. Телевизионщикам приходилось ловить подходящие ракурсы, чтобы дать хоть какую-то картинку на экран.