Заветы юности.Фрагмент книги - Вера Бриттен

Полковник лежал на больничной койке с массивной шиной на ноге; у него было бледное изможденное лицо, а запавшие карие глаза пристально уставились на меня, едва я вошла в палату. Догадываюсь, что он не хотел меня видеть, и я его понимала; ни один раненый не захочет видеть родственницу погибшего друга — от женщин можно ожидать слез, истерик или неудобных вопросов. Живые светящиеся глаза, наверняка доставшиеся ему в наследство от предков, выглядели чем-то случайным на его неподвижном суровом лице. Я решила обойтись без церемоний и быть краткой, насколько это возможно. И нашла неожиданного союзника в сестре полковника, сидевшей у его койки, — девушке немногим старше его самого, с мягкими и такими же на удивление нежными чертами лица, она помогала и мне задавать вопросы, и ему — отвечать.

— Я бы и так понял, что вы сестра Бриттена — у вас такие же глаза, — начал он внезапно, после чего кратко рассказал мне о сражении, не упоминая Эдварда. Но рано или поздно он должен был коснуться темы гибели брата. И наконец я услышала, что его «подстрелил австрийский снайпер», сразу после того как Эдвард организовал контрнаступление, позволившее отвоевать у неприятеля потерянные позиции.

— Куда попала пуля? — спросила я насколько могла спокойно. Молодой человек еще раз пронзил меня острым, испытующим взглядом, как будто я была его подчиненным, чью выдержку он пытался оценить. После чего отрывисто ответил:

— В голову.

Я смотрела на него с немым укором, потому что, честно говоря, не верила его словам. Ближе к концу войны — я это поняла по письмам армейских медсестер, которые усердно проявляли сострадание и смягчали правду, описывая последние минуты жизни военных, умерших в госпитале, — полковники и ротные командиры до того устали расписывать для скорбящих родственников ужасные подробности, что количество офицеров, погибших от пули в голову или сердце и умерших быстро и без боли, перешло все границы разумного. Но когда несколькими днями позже письмо из Италии подтвердило слова полковника, я поняла, что он не пытался щадить мои чувства и что Эдвард избежал участи Виктора[2] благодаря мгновенной смерти, которую, как он сам всегда говорил, он бы предпочел слепоте.

На протяжении длительного выздоровления полковника я довольно бесцеремонно ему надоедала, поскольку была уверена, что он знает гораздо больше, чем говорит. Позже в том же году мой знакомый рассказал мне о случайно услышанном в поезде разговоре между «Шервудскими лесниками», участвовавшими в сражении 15 июня. Один из них упомянул, что у него был «очень хороший командир, худощавый темноволосый малый… настоящий псих. С первого взгляда и не скажешь, что британец, но черт подери — он вообще не знал, что такое страх». По утверждению этого человека, фамилия офицера была Бриттен, и он вполне заслуживал Креста Виктории за то, что отбросил врага назад во время той «заварушки» на плато.

Такая признательность рядового, восхищавшегося своим командиром, была, конечно, вещью довольно распространенной, но во мне зародилась уверенность, что эта признательность не беспочвенна. Я была готова согласиться, что полковник вполне заслужил свой Крест королевы Виктории, если пойму, почему, по мнению солдат, Эдвард его тоже заслуживал. Поэтому, все так же страстно желая узнать правду, которая оставалась от меня скрыта, я принимала редкие, делаемые из вежливости приглашения полковника на обед или чай, всякий раз пытаясь его разговорить, хотя всегда чувствовала себя с ним не в своей тарелке. Я даже заставила себя пойти в Букингемский дворец на вручение ему Креста Виктории.

Но все было бесполезно. Добавив Крест к коллекции своих наград, полковник, кажется, стал бояться, что каждая встреченная им девушка желает выскочить за него замуж. Его опасения были вполне понятны: увешанный орденами, рано возмужавший, перенесший серьезное ранение, бледный и кареглазый, с внешностью потрепанного жизнью крестоносца, он был видным молодым человеком, высоким и привлекательным. Будучи на тот момент настолько озабочен своими военными достижениями, он вряд ли мог понять, что никакие его награды не заставят меня видеть в нем никого, кроме чопорного офицера, наделенного всеми военными доблестями, которому, однако, не достает воображения и доброжелательности, и что мне совсем нет дела до его наград — мне нужна была только информация.

Чем усерднее я его преследовала в надежде узнать интересующие меня подробности, тем решительнее он избегал встреч. Позже, после Дня перемирия[3], я и вовсе потеряла его из виду.

До того, как он, перед самым окончанием войны, отправился на фронт, 11-й батальон «Шервудских лесников» оставил деморализованных австрийцев на милость ликующим итальянцам и вернулся во Францию, где последние из оставшихся в живых офицеры роты Эдварда погибли во время заключительного большого наступления. Так что теперь я уже никогда не узнаю, действительно ли во время той контратаки на плато мой брат проявил настоящий героизм.

Но, даже узнай я всю правду, это не имело бы большого значения в тот период, — по мере того как внезапно наступившее молчание после нашей четырехлетней переписки постепенно доводило до моего потрясенного ума тот факт, что Эдварда больше нет, я чувствовала, что не способна воспринимать какую-либо новую информацию или оценивать ее значимость.

Наша окончательная разлука была до того невероятной, что сама жизнь потеряла реальность. Я никогда не думала, что смогу жить без этого дружеского плеча, к которому привыкла с самого детства, без этих идеальных отношений, в которых не было ни ревности, ни тревог — лишь глубочайшее доверие, привязанность и взаимопонимание. Тем не менее я оказалась в мире, лишенном этого постоянного утешения, полная жизни против своей воли. Да, я продолжала жить и даже смогла разобрать его вещи, когда их вернули из Италии, и нашла среди них сборник «Муза на фронте» с вложенным в него моим стихотворением. Посланный мной, он дошел до адресата уже после боя, Эдвард так и не открыл его и ничего не прочитал. Именно тогда я окончательно поняла, что он умер, даже не узнав о моей попытке показать, как сильно я его люблю и восхищаюсь им.

Так начался период моего затворничества, унылого, глубокого и долгого. Я перестала следить за тем, что происходит на войне. Не имея больше надежды, а потому и страха, я не открывала «Таймс», даже чтобы прочитать списки погибших, и неделями оставалась в неведении, что немцы уже начали двигаться по дороге между Амьеном и Сен-Кантеном, но не в том направлении, в котором они грохотали сапогами в марте, а в обратном.