Заветы юности.Фрагмент книги - Вера Бриттен

С радостью вновь окунувшись в атмосферу военного госпиталя после консервативной больницы, я принялась за монотонную, но вполне терпимую работу. В покоях сестер царили мир и спокойствие, как всегда бывает в больнице с благожелательным и разумным начальством. В целом мне везло со старшими сестрами на протяжении всей войны: в Девонширской больнице, в 1-й Лондонской, на Мальте, во Франции и в Миллбанке — все они были честными и добросовестными женщинами, готовыми сделать все для своих подчиненных в рамках профессии, полной (как старая ферма — склянок и ржавых железок) изживших себя традиций и раздражающих запретов.

Однако простая удовлетворенность — это одно, а полнокровная жизнь — совсем другое. О пяти месяцах, проведенных в Миллбанке, у меня практически не осталось никаких воспоминаний. Не очень отчетливо помню, как постоянно переходила дорогу между госпиталем и своим жилищем, всегда бросая взгляд в сторону заканчивавшейся здесь набережной, на трубы барж, проплывающих по реке в этом крошечном просвете. Смутно помню, как подкрадывалась зима — мягкая и сырая, так непохожая на пронизывающие французские холода год назад. И как в мое отделение, над которым развевался флаг, пришла мама — мы как раз праздновали Рождество. Тоже не очень помню, как в первые месяцы 1919-го спешила обратно из Вест-Энда по Грейт-Смит-стрит на 88-й или 32-й автобус, чтобы успеть к окончанию своего перерыва — но не сломя голову, как мчалась тремя годами раньше в Кембервелл: теперь мне уже было плевать на выговоры, и я не боялась опоздать. Все мое внимание было сконцентрировано на том, чтобы доработать до конца шестимесячного контракта и избавиться от работы медсестры, внезапно сделавшейся невыносимо монотонной. Хотя свободы я тоже боялась, а почему — я и сама на тот момент не могла себе объяснить.

Отчетливее всего я помню молоденького офицера-медика, отчитывающего старшую сестру за то, что подкинула мне безнадежный и чрезвычайно отталкивающий случай запущенного сифилиса. Он сказал, что это работа не для юной девушки, надо было отдать кому-нибудь из сестер постарше. Казалось, он удивлен, что я без возражений приняла это задание, но мне и в голову никогда не приходило возражать. Я не воспринимала себя молодой и неопытной, чувствовала себя равной всем, с кем работала, и не помню, чтобы кто-то из нас задумывался, что в больнице можно заразиться какой-нибудь тяжелой болезнью или даже умереть, в то время как множество наших молодых ребят гнили во французской грязи или в сосновых лесах Италии. Я стала, наконец, роботом: передвигалась, словно лунатик, по тихим коридорам Миллбанка, недоступная ни воодушевлению, ни страху. Когда-то восторженная идеалистка, сбегавшая вприпрыжку с крутого Бакстон-Хилла и страстно желавшая посвятить себя простым обязанностям в Девонширском госпитале, теперь я — как и все мои ровесники, дожившие до того момента, — дошла до стадии бесчувствия и полной утраты иллюзий. Какую бы часть своей взрослой жизни я ни рассматривала — беспокойные довоенные месяцы дома, наивную жизнь студентки колледжа, постоянное соседство с ужасами и смертью в качестве медсестры Добровольческого медицинского подразделения, беспроглядную мглу страхов, тревог и мук в провинциальном городке, в университете, Лондоне, на Средиземноморье, во Франции, — я понимала только одно: «бороться, опять бороться, и заканчивается это ничем».

Больше не осталось того, чего стоит страшиться, не осталось друзей, которых можно было ждать. С концом страха пришла глубокая, сводящая все на нет пустота, ощущение, что ты идешь в густом тумане, за которым ничего не видно и не слышно. Это единственный опыт, который дала мне Война. Не осталось ничего, кроме мысли, что это нужно вынести.

Терпеть, однако, оставалось недолго. Я проработала в Миллбанке всего несколько дней, когда стало понятно — что-то непривычное и важное происходит по всей Европе. Хотя я долгое время урывками читала об отступлении немцев, мозг отказывался признавать всю его важность. Я перестала думать о войне, как о чем-то, что однажды может закончиться, тем более — закончиться победой. Но теперь нарастающее крещендо победоносной битвы, поспешный отход немцев на Западном фронте к линии Гинденбурга и даже за нее, разгром Турции с Австрией на Востоке проникли даже в мое апатичное сознание, и мне пугающе быстро открылся тот поразительный факт, что на Ипре союзникам понадобился всего один день, чтобы отбить территорию, которая во время стоившего стольких жизней и с горечью засевшего в памяти наступления на Пашендейл в 1917-м была занята за три месяца.

После 3 ноября, когда немцы остались один на один с объединенными силами своих старых врагов, получивших также подкрепление от неутомимых американцев, когда пал Валансьен и британская армия обрушила свой решающий удар на Самбр, я поняла: конец войны — вопрос нескольких дней. Но все равно, когда я читала, что канадцы захватили Монс, эффектно завершив войну в том месте, где она началась, это вызывало во мне лишь слабый интерес. Я не знала, да и все равно мне было, что днем или двумя позже участок отвоеванной территории был занят новым батальоном Лондонской пехотной бригады, переправившейся через Ла-Манш как раз вовремя — к неожиданному завершению боевых действий.

В этом новоприбывшем войске был задумчивый молодой пехотинец, чье зачисление на военную службу задержалось до последней военной весны из-за слабого здоровья и тяжелой личной утраты. В его рюкзаке рядом с поэмой Лукреция «О природе вещей» лежала увесистая рукопись, содержащая философские рассуждения о причинах вооруженных конфликтов и принципах их устранения государством, которая бы удивила и озадачила его сослуживцев. Но даже в те тяжкие дни, полные суровых неожиданностей, в тот заключительный час, что заставил меня со всей безжалостностью вернуться к жизни против моей же воли, ничто не изумило бы меня так сильно, как предположение, что эта объемистая рукопись и ее молодой автор могут сыграть какую-либо значимую роль в моей дальнейшей жизни[7].

Когда 11 ноября 1918 года в 11 утра над Лондоном раздались победные залпы, люди, смотревшие друг на друга со скепсисом, не кричали восторженно: «Мы победили!» Они просто говорили: «Война кончилась».

С Миллбанка я отчетливо слышала, как рвались сигнальные ракеты, и, словно спящий человек, желающий поскорее провалиться обратно в сон, после того как его разбудили, я машинально отправилась мыть контейнеры для перевязочных материалов во флигель рядом со своей каморкой. Где-то глубоко в сознании шелохнулось расплывчатое воспоминание о письме, написанном Роланду в те легендарные дни, когда я еще была в Оксфорде и могла проводить воскресенья, думая о нем под величественные звуки органа, доносившиеся эхом из часовни Нового колледжа. Был теплый майский вечер, когда весь город наполнялся сладким запахом лакфиоли и сирени, я шла из Миклем-Холла после генделевской «Оратории к случаю», которая повествовала о воинах, собирающихся на бой, о том, как оплакивают павших, и о триумфальном возвращении победителей.