Чур, не игра! - Макс Бременер

Но вот мама перебралась наконец в новый дом. Она зашла после работы за мною, и мы отправились к ней.

Мама нажимает кнопку звонка, отворяет бабушка, и я переступаю порог новой квартиры.

Здесь так чисто и свежо, что даже веет лёгкий ветерок. Некоторые вещи знакомы мне, и от них, почти неуловимый, исходит запах комнаты, где ещё недавно мы с мамой жили вместе. А кое-какие вещи я вижу впервые.

В бо́льшей из комнат на полу лежит шкура волка с головой и когтистыми лапами.

На стене висит ружьё.

В углу стоит трость, которую я с трудом поднимаю обеими руками.

И плохо верится, что хозяин этих крупных и тяжёлых вещей капризен и плаксив.

— Это Александр сам убил, — говорит мама, коснувшись волчьей шкуры кончиком туфли.

— Вот из этого? — Я указываю на ружьё.

— Да.

Явственно слышится поворот ключа в замке, стук входной двери. Сейчас войдёт Комиссаров. Мама спешит в коридор к нему навстречу.

Меня вдруг охватывает дрожь. Совершенно как перед появлением старика врача, который, надавливая на язык ложечкой, прищуренным глазом разглядывает моё горло…

Из прихожей доносятся мужские голоса.

Первый:

— Вот, пожалуйста, пейте.

Второй:

— Спасибо, напился… Приезжать теперь с утра, товарищ Комиссаров?

Первый:

— Да, пожалуйста, к восьми. Пообедайте сейчас с нами.

Второй:

— Спасибо, я…

— Оставайтесь, — говорит Комиссаров и, раздеваясь на ходу, быстро входит в комнату.

За ним — мама. Она, краснея, обнимает меня и говорит:

— Это мой сын, познакомься!

— Он самый? — переспрашивает Комиссаров весело. Затем осторожно дует на свою, должно быть, холодную руку (день сегодня хоть и весенний, но студёный и ветреный) и протягивает её мне: — Здравствуй, Миша.

— Здравствуйте.

Молчим и разглядываем друг друга. Комиссаров высок, велик, он стоит, держа пальто на руке, слегка расставив ноги в больших блестящих сапогах. Пальто у него обыкновенное, а гимнастёрка, подпоясанная широким ремнём, защитного цвета. И фуражка на нём защитного цвета, однако не военная.

«Он больше и, наверно, сильнее отца», — мелькает в голове. Это очень неприятная мысль…

Комиссаров улыбается.

— Не возражаете, Николай, — спрашивает он вошедшего шофёра, — если я сам сегодня отведу машину в гараж?

Шофёр не возражает.

— Тогда сейчас пообедаем, а потом можно покататься на машине, — говорит Комиссаров мне. — Подойдёт?

Я, конечно, очень доволен.

— Решено, — произносит Комиссаров так, точно какая-то трудность теперь позади, и на секунду выходит в коридор, где вешалка.

Он тотчас вернулся, без пальто и фуражки, и я обомлел…

Комиссаров был лыс. Это произвело на меня огромное впечатление. К моему деду, который был профессором по кожным болезням, нередко являлись знакомые и умоляли спасти от облысения. Лысина величиною с донышко стакана или чересчур обширный, растущий по краям лоб внушали им тревогу. Обладатели шевелюр, поредевших настолько, что сквозь них розовел череп, говорили с дедом голосами, в которых сквозило отчаяние. Дед отвечал им напрямик, что надёжного средства от их беды нет, после чего изящным движением приподымал волнистые, густые пряди на собственной голове: обнажалась маленькая плешь, геометрически круглая.

«Как видите!» — произносил дед браво, почти весело, но с оттенком сдержанной печали, с каким известные врачи напоминают, что и они, как простые смертные, не обойдены недугами.

Наверно, оттого, что утешение это приводило дедовых знакомых в нескрываемое уныние, я решил про себя, что иметь лысину — большая, беда. Что же до тех, у кого череп был совершенно гол и гладок, то у них, без сомнения, решительно всё было позади.

Однако Комиссаров не казался конченым человеком. Он не унывал. Он бодрился. Не имея ни единого волоса, он даже шутил. И все смеялись в ответ. И сам Комиссаров смеялся, раскатисто и заразительно, словно не было в его жизни беды. «Мужественный…» — подумал я и бросил на Комиссарова косвенный взгляд, исполненный скорбного уважения. В эту минуту бабушка тронула меня за локоть.

— Международное, — сказала бабушка, безразличная к моему смятению. — Великие державы.

Тут Комиссаров вмешался.

— Зачем же? — возразил он мягко. — Я делаю доклады на внешнеполитические темы чуть ли не каждую неделю. Михаил тоже, видимо, по этим вопросам частенько выступает. Можем с ним на отдыхе и другую какую-нибудь тему затронуть, а?.. Ты кем хочешь быть — военным?

— Лётчиком. На пассажирском, — ответил я благодарно, радуясь, что могу не произносить малопонятных мне самому фраз о тред-юнионах и Лиге Наций. — И обязательно на скоростном.

— Правильно, — сказал Комиссаров. — Это неплохо. А пока на «газике», что ли, поездим?.. Он тоже скоростной!

И мы поехали кататься на «газике».

Комиссаров вёл машину, я сидел с ним рядом на переднем сиденье, нажимая, когда требовалось, грушу гудка, а мама расположилась сзади просто пассажиром. Сначала Александр прокатил нас по улицам и площадям, которые должна была через несколько лет соединить первая линия метрополитена. Затем мы выехали на Ленинградское шоссе, и здесь Александр развил большую скорость.

— Давай! — то и дело говорил он мне.

Я немедля нажимал на грушу, раздавался превосходный гудок, пронзительный и чуточку тревожный, и мы оставляли далеко позади приостановившихся пешеходов. Мчалась машина, ревел гудок, бил в уши ветер… Это были замечательные минуты.

— Не гони так, Александр, — сказала мама. — Его продует. У него слабые уши. И если…

— Мама! — прервал я укоризненно.

— Не нужна эта гонка, — настаивала мама.

— Нужна! — взбунтовался я.

Александр молча поднял доверху боковое стекло, но скорости не сбавил. И посейчас помню, как я был ему за это благодарен.

— Показать тебе Москву? — спросил он неожиданно.

Что означал этот вопрос? Ведь мы как раз по Москве и ехали… Я недоумённо, чуть недоверчиво взглянул на Александра. Он улыбался, и даже хитро, но — я чувствовал — не таил подвоха.

— Показать, — сказал я.

Комиссаров повернул машину.

— Куда мы? — спросила мама.

— Ясно, куда, — ответил он, — на Воробьёвы горы. Откуда же ещё покажешь Москву?

Мы ехали долго. Должно быть, дольше чем полчаса. Я всё ждал, что вот-вот начнётся крутой подъём на гору, но подъём не начинался. Неожиданно Комиссаров притормозил, вышел из машины и со словами: «Вылезайте, приехали!» — распахнул поочерёдно заднюю и переднюю дверцы с правой стороны.

— А дальше не поедем? — спросил я, вылезая.

— Дальше? Дальше некуда.

Втроём мы стояли возле машины на тёмной дороге, и я вопросительно смотрел на Александра.

— Ты не в ту сторону смотришь, — сказал он, поворачивая меня за плечи.

Моим глазам открылось огромное пространство. Синеватый, без границ, простор пустел перед ними. (Стояли сумерки.) Впервые моему взгляду не во что было упереться, и я ощутил на мгновение бескрайность мира… У меня слегка закружилась голова, на миг забылось, что под ногами-то опора, твёрдая земля… Несколько секунд затем я смотрел на свои валенки, припорошённые очень чистым снегом. А потом, по направлению пальца Комиссарова, глянул вниз.

Великое множество домов, повыше и пониже, казавшихся отсюда совсем крошечными, сливались воедино в неразбериху города. Она тонула в густеющих сумерках. Виднелись редкие неподвижные огоньки и миниатюрные золочёные купола далёких церквей. Остальное было неразличимо. И вдруг внизу зажглись тысячи огней. Они зажглись разом, как звёзды на небосводе планетария. Смутные очертания города исчезли. Остались только тысячи, а может быть и миллионы огней. Это был час, когда на улицах и площадях включают свет.

Комиссаров стоял над этой огромной электрифицированной, но немой для меня картой и, указывая пальцем на цепочки огней, точно на созвездия в небе, говорил о том, где будут проложены новые магистрали, где будут построены новые районы, какие улицы станут вдвое шире, а какие просто сотрут с лица города…

Александр увлёкся. Несколько раз, прерывая себя, он спрашивал:

— Что, неплохо?!

— Это вы сами придумали? — спросил я.

— Не сам. И не я, — ответил он. — Мои товарищи. — И добавил с улыбкой: — А мне это нравится. Тебе тоже?

Я понял не всё, что объяснял Александр (потом я узнал, что в тот вечер он рассказывал нам с мамой о проекте плана реконструкции Москвы, который был ещё мало кому известен), но мне нравилось, что мы стоим над огромным вечерним городом, под редкими звёздами высокого неба и говорим о том, какой станет Москва лет через пятнадцать… А потом мы сядем на замечательную машину «ГАЗ» — и помчимся обратно. Да, мы опять будем мчаться, и пусть мама даже не просит сбавить скорость!

Действительно, обратно мы снова ехали «с ветерком», так что в центре милиционер свистком остановил машину и спросил у Александра документы.