Ошибка - Болеслав Прус

- Большим человеком будет! - кричал он, стуча по столу.

Остального я не слышал, так как мама велела мне идти спать.

Это меня очень огорчило, - ведь я знал, что всегда после ужина кассир поет под гитару.

Помню его очень живо. Этот еще довольно молодой мужчина предпочитал воротнички пониже, чем у Добжанского, зато хохол над лбом у него был повыше. Он носил зеленый сюртук с высокой талией, голубые брюки со штрипками и отворотами и бархатную жилетку в алых цветочках, а вместо шейного платка галстук.

Вот кассиру ставят кресло посреди комнаты. Сев, он кладет ногу на ногу, настраивает гитару и, откашлявшись, начинает:

Иду на вершины Кавказа,

Воли божьей не миновать.

Быть может, погибну я сразу,

И мне больше тебя не видать.

- Простите! - перебил певца бургомистр. - Выгляни-ка на улицу, пан секретарь, - не подслушивает ли кто под окном.

Секретарь заверил его, что никто не подслушивает, и кассир, подыгрывая себе на гитаре, снова запел:

А может, в плен возьмут бойца

Кровожадные дикари,

Кто тогда, коль не ты, любовь моя,

В горе утешит меня?

Тут средняя дочь бургомистра подтолкнула старшую.

- Это он про тебя, Ядзя, - шепнула она.

- Меця! - краснея, остановила ее сестра.

Когда кассир допел эту песню, его попросили спеть еще что-нибудь. Последовала новая "прелюдия" и затем песня:

Ветром и снегом гонима,

Куда летишь ты, пташечка?

Может, заглянешь и в те края,

Где ребенком знали меня?

Расскажи родным про беду мою...

Услыхав, они пригорюнятся ли?

Ты следи, сверкнет ли в глазах слеза,

Когда скажешь, что сын не воротится.

- Когда скажешь, что сын не воротится... - повторила майорша дрожащим голосом. - Ах, какая песня прекрасная!

А панны шумно требовали, чтобы кассир спел еще "Летят листья".

Кассир ударил по струнам, снова откашлялся и запел, несколько понизив голос:

Летят с ветвей листья, что росли на воле,

Поет грустно птичка над могилой в поле:

Не дала ты сынам счастья, родина-мать,

Все изменилось, в земле они спят.{135}

В комнате было тихо, как в костеле, слышны были только всхлипывания старой майорши. Вдруг бургомистр схватился за голову.

- Извините! Выгляни-ка опять во двор, пан секретарь, - не стоит ли тот под окном...

Секретарь выбежал из комнаты, все гости стали перешептываться. Но во дворе не оказалось никого.

- Ну, теперь я вам спою кое-что строго запрещенное, - объявил кассир.

- Побойся бога, человече! - всполошился бургомистр. - Не губи ты нашей почтенной и столь гостеприимной хозяйки! - Он указал на мою мать.

Но мать беспечно махнула рукой.

- Э, пусть делают, что хотят. Только одно утешение нам и осталось послушать иной раз хорошую песню.

- Вас-то, может, и не тронут, - сказал бургомистр. - Но здесь присутствует его преподобие, он - лицо официальное...

- Я боюсь только одного бога, - буркнул ксендз.

- Наконец, здесь я, бургомистр! И если я пострадаю, кто заменит моим детям отца?

- Ну, ну, бояться нечего, - сказал ксендз. - Никогда я не замечал, чтобы тот подслушивал под окнами.

- Ему нет надобности ходить под окнами - ведь его дом в трех шагах отсюда, - не сдавался расстроенный бургомистр.

- А до почты от его дома только верста и двести саженей, - вставил почтмейстер.

- Так ты хотя бы пой тихонько, не ори во все горло, - сказал бургомистр кассиру.

- Что за выражения, папа! - возмутилась старшая дочь бургомистра. - Ну, можно ли говорить так про это чудное пение?

- Видно, наш пан бургомистр метит уже в уездные начальники, - съязвил кассир. - Не бойтесь, не бойтесь! Если кому суждено пасть жертвой, то прежде всего мне...

- И падешь и падешь! - горячился бургомистр. - Это самый отчаянный революционер во всем городе! - тихо сказал он ксендзу.

Довольный публичным признанием его революционных заслуг, кассир вытянул ноги так, что они казались еще тоньше обычного, и, вперив взор в старшую дочку бургомистра, запел вполголоса:

Бегут разбитые мавров отряды,

Народ их в цепи повязан.

Еще стоит твердыня Гренады,

Но косит Гренаду зараза.

Еще в Альпухаре последние силы

Сплотились вокруг Альманзора...{136}

- Чудесно! - воскликнули хором панны, глядя на вращавшего глазами кассира.

- Кто это сочинил? - с беспокойством осведомился бургомистр.

- Мицкевич, - отвечал кассир.

- Ми-цке-вич?! Ну, уж извините, я ухожу! - Бургомистр ударил себя в грудь. - Мне еще слишком много нужно сделать для родины, и я не хочу сгинуть из-за каких-то стишков.

- А что вы видите опасного в этой песне? - с сердцем спросил ксендз.

- Что? Да вы это знаете не хуже меня, - отрезал бургомистр. - А мотив? Да если бы эту мелодию заиграл военный оркестр, так я бы первый вышел на площадь в алой конфедератке. Да! И пусть бы меня тогда расстреляли, зарубили, растоптали...

- С ума ты сошел, Франек?! - воскликнула жена бургомистра.

- Да, таков уж я! - не слушая ее, кричал раскипятившийся бургомистр. Если, не дай бог, будет война, все наши здешние удальцы разбегутся по углам. А я покажу, на что я способен.

- Полно, Франек! Да ты не в себе, право! - унимала его жена.

- Не беспокойся, я в полном рассудке. И хочу, чтобы все вы знали, до чего я могу дойти, когда меня разозлят! Я - как бомба: пока она лежит спокойно, ее хоть ногой пинай - и ничего. Но стоит искре ее коснуться, и... спасайся, кто может!

Говоря это громко и взволнованно, бургомистр волчком вертелся между стульями. Но, насколько мне помнится, его грозное мужество не произвело на присутствующих никакого впечатления. Ксендз все помахивал рукой около уха, а кассир небрежно бренчал что-то на гитаре, словно в такт выкрикам бургомистра. Только моя мать одобрительно кивала головой, а заплаканная майорша, кажется, задремала под бурный поток его слов.

- Однако, господа, пора и по домам, - сказал почтмейстер. - Десять часов.

- Неужели? - удивился кассир. Для него, когда он пел, время летело незаметно.

Словно в ответ, кукушка на часах прокуковала десять раз. Дамы пришли в ужас, узнав, что уже так поздно, и дружно собрались уходить.

Когда няня уложила меня и погасила свечу, передо мной снова, как на яву, встало все, что происходило в гостиной сегодня вечером: я увидел подвижную фигурку пана бургомистра, и желтые ленты на чепце майорши, и почтмейстера, и секретаря, и всех панн. Гости шумно суетились, разговаривали, пели, а бургомистр пугал их своей отчаянной смелостью, кассир играл на гитаре, все было совсем как в действительности, но с той только разницей, что среди гостей я видел какую-то тень, - должно быть, это был тот человек, кого секретарь тщетно искал во дворе под окном. Я хотел указать на него матери, но не в силах был поднять руку. А тень между тем сновала и сновала по комнате, бесшумная, неуловимая, и никто, кроме меня, не замечал ее.

Потом все исчезло, а когда я открыл глаза, то увидел у печки няню Лукашову, которая, улыбаясь беззубым ртом, говорила:

- Ага, проснулся! Небось уже новые проказы на уме!

Было утро. Я и не заметил, как уснул вчера и проспал всю ночь после веселого вечера.

* * *

В середине марта был мой день рождения, мне пошел восьмой год. За неделю перед тем сапожник Стахурский снимал с меня как-то утром мерку, чтобы сшить мне первые сапоги. И как раз в ту минуту, когда я снял с ноги башмак, чтобы подвергнуться этой операции, к нашему дому подкатил почтовый возок, и из него вылез какой-то юноша, который, как оказалось, привез маме письмо от моего старшего брата.

Фамилии приезжего я так и до сих пор не знаю, а звали его Леон. Это был юноша лет двадцати, писаный красавец, веселый и удивительно приветливый - он так и льнул ко всем. У мамы он при первой встрече поцеловал обе руки и так много рассказал ей о брате, что она пригласила его погостить у нас несколько дней. Не успел еще пан Стахурский снять с меня мерку на сапоги, как приезжий уже подружился с ним, да так крепко, что обещал даже побывать у него в мастерской. Затем Леон отправился в братнину комнату в мансарде и за несколько минут, видимо, успел очаровать Лукашову, которая отнесла туда его чемодан, - няня моя целый день не переставала говорить о молодом госте. Пану Добжанскому, когда он пришел на урок, Леон поднес неслыханно дорогую сигару, мне, пока я занимался, выстругал из дерева ветряную мельницу, а маме открыл секрет приготовления домашнего пива.

После обеда наш гость ушел в город и вернулся только поздно вечером. Так было все время, пока он жил у нас. Мы видывали его редко и мельком, но, несмотря на это, он оказывал всем столько услуг, что все мы просто обожали его. Только маме не очень-то нравилось, что он запанибрата с такими людьми, как сапожник Стахурский, столяр Гроховский и колбасник Владзинский. Но мой учитель объяснил ей, что поскольку молодой человек приехал сюда разведать, нельзя ли будет в нашем городе открыть бакалейную лавку, ему нужно заручиться расположением даже и людей низкого звания.