Ошибка - Болеслав Прус

Взобравшись наверх, я подошел к окошку. Меня овеяло свежее дыхание ночи. Прежний бессмысленный страх постепенно утихал, сменяясь любопытством.

"Ничего и не было, - говорил я себе. - Обыкновенные люди идут и едут там, внизу, по своим делам".

Я напрягал зрение, глядя в ту сторону, откуда еще по временам долетал отдаленный гул. Ночь была не темная; она была похожа на серые сумерки, а над ними поднималось черное небо, слабо искрившееся звездами, и низко над горизонтом стоял месяц на ущербе, узенький и печальный. При его бледном свете я увидел нечто такое, что мне и во сне никогда не снилось: по проселку влево от нашего дома ползла между полями огромнейшая змея!.. Ее голова уже достигала одинокой хаты, а хвост скрывался еще в ольховой роще. Змея занимала всю ширину дороги, ползла медленно, сильно извиваясь. От рощи она поворачивала направо, у оврага описывала большую дугу влево, а около хаты опять сворачивала вправо. Местами она спускалась в ложбины, местами поднималась на пригорки. Косо падавший лунный свет освещал ее длинное тело, щетинившееся блестящими иглами, концы которых мерцали удивительно красиво. Порой казалось, что это сверкающая река какой-то неведомой силой поднимается в гору, а порой там вдали вспыхивали словно искорки темного огня - если огонь может быть темным.

Я случайно бросил взгляд на почтовый тракт справа, который вел к ближайшему большому городу, - и на нем, уже неподалеку от леса, увидел... такую же змею. Эта казалась еще длиннее и толще и отливала еще более зловещим блеском.

Во дворе послышались тихие шаги. Это была моя няня.

- Лукашова, что там такое на дороге?

- Войско! - ответила она хриплым шепотом.

- Войско? - переспросил я. - Войско?! - и побежал вниз.

Мать уже вернулась в комнату и зажгла свечу. Я ожидал, что она меня разбранит за то, что я встал с постели и в одной рубашонке полез на чердак. Но она не сделала мне ни одного замечания.

Сам не зная зачем, я начал одеваться, но, уже натянув один сапог, повалился на постель и уснул. Должно быть, во сне я кричал, - помню, что мама меня будила, щупала мне лоб, заглядывала в горло.

Часов в девять утра (я как раз доедал свою кашу с молоком) прибежал к нам кассир, растрепанный, и уже с порога закричал:

- Ни за что не угадаете, пани, что со мной было нынче ночью! Еще немного - и вы бы меня больше никогда не увидели... Но... Доброе утро! Извините, я так взволнован, что забыл даже поздороваться.

Он поцеловал у мамы руку, меня погладил по голове и сел.

- Ну, так что же такое с вами приключилось? - спросила мама, с недоумением глядя на него.

- Самый необыкновенный случай, какой только можно себе представить, отвечал кассир.

И вдруг заискивающе улыбнулся и перебил сам себя:

- Можно попросить стакан воды?

- А не хотите ли чаю?

- С превеликим удовольствием.

- Может, подлить араку?

- Вы так любезны... Тысяча благодарностей!

Кассиру тотчас принесли чаю с сахаром и араком, он отпил из чашки, долил араку, сделал еще несколько глотков, снова долил раз и другой, и наконец приступил к рассказу:

- Вы слышали, пани, что сегодня ночью здесь проходили войска?

Мама утвердительно кивнула.

- Масса войска, масса!.. Пехота, кавалерия, пушки!.. - Он понизил голос. - Пушки такие большие, что их лошади едва тащили.

Я вспомнил тот шум - как от движения чего-то очень тяжелого, - который слышал этой ночью.

- Да, множество солдат и пушек, - продолжал кассир, запивая каждую фразу чаем. - Я уже спал. И снилась мне, - прибавил он небрежно, - та битва, в которой я особенно отличился. Вдруг просыпаюсь, слышу: идут войска! Я вскочил. Хладнокровия не теряю, но говорю себе: "Ну, моя песенка спета!" Вы же знаете, пани, - добавил он тише, - какой я занимаю пост. Если бы меня схватили...

Последние слова кассира были полны скорби. Было ясно, что он очень себя жалеет.

- Разумеется, первым делом следовало уничтожить все следы... Хватаюсь за бумажник, где храню свое удостоверение, в потемках нахожу его и... проглатываю эту бумажку!

Ну, думаю, теперь - никаких доказательств! И спокойно засыпаю. Да, верите ли, пани, преспокойно спал до утра.

Кассир потряс головой и опять долил в чашку араку.

- И можете себе представить, - он понизил голос, - встаю утром, хочу достать деньги, чтобы послать слугу в булочную, раскрываю бумажник и в первом же отделении нахожу - знаете что? Мое удостоверение! Да, это самое!

Он действительно держал сейчас в руках памятную мне голубую бумажку.

- Я так и обмер, пот меня прошиб. Боже, что, если бы ночью пришли с обыском! И знаете, что я проглотил вместо этого злосчастного документа?

Он посмотрел на маму, потом на меня.

- Трехрублевку! Да, проглотил последнюю трехрублевку, которая мне была очень нужна, а осталось удостоверение, которое могло меня погубить!.. Приди они с обыском - конец! Да, опасность таилась под окном, подошла вплотную... Целых полчаса жизнь моя висела на волоске!

Пан кассир, кажется, был близок к обмороку при одной мысли о грозившей ему беде. А я почему-то сожалел, что он не проглотил своего удостоверения.

- Да, любопытный случай! - отозвалась мама.

- И вы, пани, говорите об этом так спокойно? - удивился кассир.

- Да вы же ничуть не пострадали.

- Но мог... мог пострадать!

Он хотел еще что-то сказать, но только потряс головой. Потом отвел маму к печке и там заговорил шепотом. Кажется, речь шла о проглоченных трех рублях. Дело было, видимо, настолько секретное, что кассир даже вышел с мамой в другую комнату.

В полдень появился пан Добжанский. Мама выбежала к нему навстречу.

- Слышали... сегодня ночью?

Учитель кивнул головой.

- Множество солдат... уйма! - говорила мама. - Шли с трех сторон.

Пан Добжанский усмехнулся.

- Все в порядке, - сказал он, и его веселый тон подействовал на маму.

- Ну, Антось, за работу! Отвечай, что задано.

Я начал читать выученное мною стихотворение:

В лунную ночь по равнине цецорской,

Где Жолкевского тяжкий постиг удел,

Ехал храбрый Сенявский, хмур и печален.

Голубыми глазами жестоко он...{172}

В эту минуту стекла в окнах задребезжали.

- "Голубыми глазами, - продолжал за меня учитель, - жестоко он ранен и навеки лишился покоя". Отчего же ты не кончаешь?

Стекла снова задрожали.

- Ну, куда ты смотришь? Опять на что-то зазевался! - сказал учитель, он, видимо, ничего не заметил.

- Кто-то ходит по крыше, - сказал я ему, смущенный не его вопросом, а новыми, не слышанными прежде звуками.

- Ходит по крыше? - Учитель поднял голову.

Стекла снова сильно задребезжали.

- Нет, это не на крыше, - решил я. - Это что-то сбрасывают...

- Что? Где? Бредишь!

- Да вы смотрите - окна дрожат...

Учитель в ужасе вскочил со стула.

- Что ты говоришь, мальчик? - Он схватил меня за руку. - Ну, где же они дрожат?

- Дрожат, пан.

- Выдумываешь!

- Нет, пан, слышу...

Он взял меня за другую руку.

- Ну, сознайся, - сказал он. - Ты не выучил стихотворения и теперь пугаешь старого учителя... Это гадко!

Я смотрел на него удивленно, решив, что он с ума спятил. Ну, трясутся стекла - что тут особенного?

В эту минуту вошла мама.

- Беда, пан Добжанский! - сказала она встревоженно.

Теперь задрожали уже и стены, а стекла дребезжали вовсю.

Учитель отошел от меня.

- Бой идет, - промолвил он глухо. И сел на мой стул, упираясь руками в колени.

На дворе поднялся галдеж. Мы побежали туда. Наш работник и служанки разговаривали с каким-то евреем, который ехал на своей таратайке из города. Он указал кнутом в сторону одинокой хаты, крикнул: "Там, там!" И погнал дальше худую лошаденку, которая была вся в мыле.

- Там! Там! - повторил за ним работник, указывая на лес, темневший на краю горизонта.

- Господи Иисусе! - причитала нянька.

Я полез на чердак и выглянул наружу. Ничего необычного. Несколько белых облаков на краю неба, а ниже - синий лес, выгон, на котором бродят черные и рыжие коровы. Над ольховой рощей летит аист, возвращаясь к себе в гнездо, и больше нигде ничего не видно. Солнце светило, как всегда, воздух был неподвижен, только порой с юга дул теплый ветерок. День стоял тихий, даже птицы молчали, не нарушая безмолвия.

Но вот опять дрогнули стены, раз, другой, третий. Я посмотрел в сторону местечка. Там люди вышли из домов и, стоя на пороге, прислушивались.

"Значит, это и есть война? - подумал я. - Ну, и ничего страшного, я бы тоже мог воевать".

Вниз я не сходил, рассчитывая, что учитель забудет про меня и от урока сегодня удастся отвертеться. Но пан Добжанский неожиданно кликнул меня.

- Ну-с, - сказал он, силясь овладеть собой. - Каждый делает то, что ему полагается. И мы с тобой вернемся к нашим занятиям.

Он сел и приказал мне читать стихи с начала, но вдруг передумал и стал линовать тетрадь. Он хотел написать мне первую строку, но перо не держалось в его трясущейся руке. И он сказал, чтобы я сам переписал стихи из книжки.