Люди без имени - Леонид Золотарев

— «Старик не в духе,»- подумал Беляев и пожал руку Пуранковского старшего, затем поцеловал дочь, которая стояла возле камина с заплаканными глазами. Кукушкин обрадовался приходу Павла, так как он всегда находил в нем защитника своих взглядов и крепко пожимая руку любезно заговорил: — А! Павел Иванович! Как поживаете? — и, не выслушав объяснений продолжал: — Война, брат! Война! Наконец-то …

Он стоял с распростертыми руками, как отшельник золотоискатель при выборе места для закладки последнего в жизни шурфа, от удачи которого зависит будущее бродячего старателя.

— «Это не война, а гибель! — громовым голосом закричал Пуранковский, — Крах … Двадцать лет не призывали в армию эмигрантов, а сейчас подбирают всех… подчистую! Снова ограничения, страдания, смерть! Нет! Это ужасно. Страна не успела оправиться от минувшей войны, как ее снова пихают в пропасть…

«Внимание, господа! Внимание!» — Кукушкин захлопал в ладоши, стараясь обратить на себя внимание. Владимир посмотрел на него, налил две рюмки вина, подал товарищу по работе Блинову, и сказал: «Радуется собака!»

«Итак, господа! Я предлагаю немедленно, не теряя времени, уведомить руководство социал-демократической партии, что мы поддерживаем мероприятия правительства и готовы встать в ряды его армии…»

«Кто это мы?» — перебил Кукушкина пьяным голосом смуглолицый, похожий на цыгана Блинов…

«… в том случае, если нас официально заверят, что нам будет возращено движимое и недвижимое имущество, отнятое у нас большевиками», — продолжал Кукушкин пискливым голосом, — в частности, мне возвращают кожевенные заводы».

Все насторожились. Затем послышались робкие голоса: «А мне? А мне?» Вскоре уже слышались не вопросы, а требования.

«Имение с двумястами десятинами земли под Воронежем и…

Питейное заведение на углу Невского…

Железоделательный завод…»

Кукушкин повысил голос: «Перечислять, у кого что забрано, я не буду, список прилагается». И он потряс в воздухе бумажкой.

Беляев не слушал купца. В ушах у него звенело: «А мне! А мне! Завод, имение».

«А мне что?»- подумал он и ему от этих мыслей стало неприятно.

«Кроме того, правительство гарантирует выплату среднегодовых прибылей от наших заводов за прошедшие двадцать лет…

«Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха! — засмеялся Пуранковский, — Кукушкин — миллионер! Да ты, подлец, перед революцией промотал все свое состояние, а сейчас хочешь воспользоваться моментом…»

«Правильно! — поддержал Пуранковского высокий господин в очках — Ты сам хвастал, что не оставил большевикам ни гроша!»

«Неправильно! Ложь! Клевета!» — завопил благим матом Кукушкин.

Война еще не началась, ну ему, казалось, что он уже вновь владеет тем, что досталось по наследству от жадного и экономного отца, поэтому он с жаром начал доказывать свою правоту. К нему подошел Пуранковский. Кукушкин знал, что нервы старого вояки взвинчены до предела, и предпочел замолчать — возрази ему, может последовать неприятность.

«Что предложите мне?» — резко спросил старик и в упор посмотрел на купца.

«Вы — генерал!!!»

«Кто? Я — генерал?»

Пуранковский резко отшатнулся от Кукушкина.

«Я — генерал!»

«Полный! Непременно полный!»

Старик схватился за живот и повалился на кресло, давясь от смеха.

«Ха-ха-ха! Ха-ха! Купец присвоил мне генерала».

«Смешного здесь ничего нет! Вы заслужили!» — Кукушкин обвел взглядом своих собеседников, ища поддержки.

Пуранковский встал, откашлялся, резко оттолкнул кресло от себя и снова принялся ходить по комнате, нервно пощипывая поседевшую бороду.

«Я заслужил генерала!!! За что? За какие заслуги?»

Кукушкин хотел было объяснить, но Пуранковский решительно замахал руками.

«К черту! Генерал … Двадцать лет меня презрительно называли «русса», а тут вспомнили — господин полковник, пожалуйста, на службу. Нет, дудки, я не намерен служить в финской армии. Пуранковский не сражался против русских, хотя в свое время не одобрял революцию в России. Давно я понял свою ошибку, что не вернулся на родину, а вы хотите втянуть меня в страшную авантюру».

Он взял с этажерки повестку, изорвал на мелкие части, бросил в камин и ушел в спальню.

В комнате наступила тишина. Никто не решался первым нарушить тишину, тем самым вызвать новую вспышку гнева Пуранковского — старшего. Гости стали по одному подниматься из-за стола и уходить.

Не выдержав неловкого молчания, жена Владимира спросила: «Папа, почему все думают, что война непременно должна быть с Россией?»

«Не знаю, — ответил Беляев, и немного подумав, добавил: — может быть просто маневры, переподготовка, учения …»

«Не знаешь! — презрительно ответил старик из спальни, услышав ответ Павла. А с кем нам еще воевать? Со Швецией? С Норвегией? Че — пу-ха! Там нет даже пограничных кордонов. Да где это было слышно, что мы воевали со своими северо-западными соседями?»

«А немцы разъезжают по всей стране, разве для прогулки?» — вставил Владимир.

Упоминание о немцах вызвало новый гнев старика. Он выбежал из спальни в одном нательном белье и с силой ударил кулаком по столу.

«Володька! Запомни, Володька! Твоя родина — Россия! А вы господа, идите прочь! Наши дороги разошлись!»

Сын посмотрел на отца умными глазами и ему стало жаль старика. Владимир любил его, но знал, что отец горд и упрям и своего решения никогда не изменит. На глазах Владимира выступили слезы: он понял — отказ от службы — каторга.

Через несколько дней мирная жизнь кончилась и шайка авантюристов поплелась в хвосте наступающих фашистских колон, как стая диких шакалов за своей добычей.

В противоположенную сторону везли старика Пуранковского. Не доезжая Петсамо — Никелевых рудников, он умер. Полицейский проверил документы и махнул рукой. Старик больше не слышал презрительного слова — «русса», последний раз сказанного в его адрес.

Только Павел Беляев остался в Хельсинках. Его зачислили переводчиком при следователе морского ведомства. С утра до вечера он переводил на финский язык какие-то бумаги, привезенные неизвестно откуда. Часто его вызывали на радиостанцию и он пускал в эфир написанные чужой рукой лживые и клеветнические сообщения. Изредка сторожевые катера уходили в море. На палубе Павел чувствовал себя спокойнее. Он стоял в матросской форме, как двадцать лет назад, с той лишь разницей, что на бескозырке надпись «Севастополь» была заменена — «Маннергейм».

2. Отступление

Биография Леонида Маевского короткая: четвертый сын у отца, не считая сестер. Мать часто вспоминала, что Леонид родился в голодный 1922 год, когда на ДВК шла Гражданская война. Власть переходила из рук в руки и его отец — сельский учитель, преследуемый белогвардейцами, вынужден был скрываться в подполье, а мать ходила батрачить, оставляя его под присмотром старших детей. Трудным положением в детстве мать объясняла хилость сына, не замечая, что за внешним небогатырским телосложением кроется здоровый организм, позволивший Маевскому стать хорошим физкультурником. В Балтийском флоте он был сильнейшим футболистом и лучшим лыжником. После изгнания всевозможных правителей и атаманов, отец, старый подпольщик вернулся к любимому занятию учителя. Леонид знал о прошлом отца и гордился им. Пионерский галстук сменил на комсомольский знак. Семнадцати лет он окончил десятилетку и поступил в Николаевский кораблестроительный институт. 17 сентября 1939 года его вызвали в горвоенкомат. В октябре месяце прибыл в Краснознаменный Балтийский флот. Через два месяца Леонид высаживался десантом на финский остров Сейскар. Позднее, в лыжном отряде комбрига Денисевича, «бороздил» Финский залив, поддерживая наступающие части красной Армии.