Варшавские этюды - Владимир Солоухин

Вспоминаю свое первое впечатление от прочтения поэмы «Алиса», на котором я себя поймал. Как же так? Один и тот же человек, одна и та же Алиса, для нас — девчонка, немного нравящаяся (посидеть около нее в общежитии, послушать вот именно Мицкевича из ее уст, поносить ее полушубок), а для него — молния, гром, рок, пожар, трагедия, выжженная пустыня, возделанный сад, притихший до времени вулкан, тропический ливень, поэма в конце концов… Алиса.

«Эти болота, пропахшие серой, лес, что был неожиданно нем, в мехе пушистом звезда Венера, встреча русских и польских поэм… Птицы ночные в деревьях сонных, сердце, сердце в набатных стонах — все позабудешь, Алиса, и все ж…» (этюд 7).

«Я хочу вобрать в себя навеки весь пейзаж твоих полярных глаз… Наглотаться бы перед разлукой слов твоих и смеха, милый друг…» (этюд 8).

«Как же быть теперь без нее? Как мне жить теперь без нее? Кофе пить. Газеты читать. Никогда никого не ждать?» (этюд 9).

«Отдай мне ее! Ты слышишь, Москва? Выбрось, как море янтарь!» (этюд 10).

«Железнодорожная держава… Голубой экспресс «Москва — Варшава»… Красный уходящий огонек… Полюби Россию, дорогая…» (этюд 12).

«Имя твое шепчу неустанно. Шепчу неустанно имя твое… Дыханье, пахнущее молоком (очень точно! — В. С.). Теперь ты навечно со мной, недотрога! Постигнут ли твой Болеслав или Стах, что ты не придешь? Ты осталась в стихах. Для жизни мало, для смерти много» (этюд 13).

…Итак, Алиса исчезла и осталась только в стихах, в поэме. Иногда я спрашивал у Кирилла, не переписывается ли он с ней, и Кирилл действительно обладал кое-какими сведениями, но очень скудными. А может быть, она ему так писала. А может быть, не хотела говорить. Во всяком случае, не веяло от его слов процветанием и лучезарным благополучием Алисы. Все же тень московской истории пришлось, видимо, волочить ей за собой. Упоминалось, как помню, общество дружбы «Польша — СССР», где Алиса будто бы работает, но почему-то осталось у меня после разговора с Кириллом ощущение, что Алисе там плохо, трудно и, может быть, придется уйти — то ли из-за ее гордого, неуживчивого характера, то ли из-за характера ее непосредственной начальницы.

По утрам, даже и в заграничной поездке (они, впрочем, у меня стали редкими и недальними по многим причинам), я стараюсь хоть один час посидеть за столом. Просыпаешься рано. В 7 часов спускаешься вниз и завтракаешь. Завтрак занимает пятнадцать минут. Значит, если даже и просмотришь газету, все равно в 7.30 уже свободен. Первичное рвение, когда, оказавшись в заграничном городе, стараешься каждую минуту, едва ли не ночью, бесцельно бродить по улицам, давно прошло. Если есть какая-нибудь программа, заранее обусловленная встреча, посещение чего-либо, кого-либо, все это позже, начиная от десяти, от одиннадцати. Что же должен делать скромный литератор в эти подаренные судьбой свободные часы? Сидеть за столом. Будет ли это приведение в порядок вчерашних впечатлений, будет ли это статья для местной газеты, будет ли это продумывание предстоящего интервью с еженедельным журналом — все равно хорошо с утра посидеть за столом. Я, впрочем, беру с собой какую-нибудь начатую работу и успеваю продвинуть ее ну хоть на несколько страниц за те три недели, которые заранее и заведомо должны быть потеряны. Кроме того, когда обмениваешься телефонами на встречах, вечерах, по разным деловым и личным поводам, говоришь, чтобы звонили тебе в те же утренние часы. Обязательно дома.

Точно так же было у меня и в гостинице «Европейская» в центре Варшавы. Погода, правда, стояла отличная (майская), и можно было бы с утра гулять по бывшему королевскому саду, что через площадь, или даже ездить в Лазенки, подышать свежей зеленью, но преимущественно я оставался верен себе и утренние часы проводил в гостинице.

Позвонил пан Шиманьский. Анджей Шиманьский. Поэт, переводчик. Я попросил его два дня назад узнать, не работает ли по-прежнему в Обществе польско-советской дружбы некто Алиса Н. Вот он и позвонил как раз, когда я переворачивал исписанный лист бумаги на столе.

— День добрый. Но вот, миленький ты мой, сегодня придет к вам Ян Ярцо. Надо приготовиться к интервью. Насчет книги я тоже узнал. Книга будет. В следующий раз, как приедете, получите бешеные деньги. С кем вы сегодня обедаете?

— Еще не знаю. А помните, я вас просил… Алиса…

— Но вот я узнал. В обществе она давно не работает.

— Где же?

— Говорят, уехала в провинцию, куда-то за Люблин. Работает там учительницей.

— Это далеко от Варшавы?

— Но вот, миленький ты мой, это далеко. Это ближе к вашей границе. Хотите поехать?

— Наверное, для поездки нужны бешеные деньги, — шутя передразнил я пана Анджея.

— Что вы, что вы! Это далеко только по нашим масштабам.

— Можно подумать. Приходите, пообедаем вместе.

Не успел я положить трубку, как телефон зазвонил снова.

— Это Володя? — послышался нисколько не изменившийся за двадцать четыре года голос. — Здесь Алиса.

Интонация разговора была такова, будто мы вчера виделись и условились, что сегодня она мне в десять утра опять позвонит.

— Господи боже мой! Да мы ведь только минуту назад о тебе говорили!

— Хорошо. А я уже здесь.

— Где здесь?

— В Варшаве, приехала на два дня из провинции.

— Но как узнала?

— Узнала. Так приходи ко мне сегодня обедать. Я, правда, не повариха. И в квартире у меня нежилой дух. Запиши адрес. Возьмешь трамвай номер…

— Я возьму такси.

— Хорошо. Это, правда, не центр, но не так уж и далеко. Скажешь таксисту для ориентира: новый радиокомплекс. Так жду тебя в два часа. Надеюсь, никакой другой программы у тебя сегодня не будет?

— Да, хорошо, в два часа.

— Ну, так поговорим. До встречи.

Выработался и у нас тоже (а может быть, сначала у нас) тип городских домов, которые строятся не на самых окраинах, но все же поближе к ним. Они пятиэтажные, с узкими лестничными клетками и без лифтов, с низкими потолками. Но все же — отдельная квартира, кухня, санузел, все как полагается. Под окнами недавно посажены деревца, которые словно находятся на распутье. То ли им начинать расти и шириться, то ли, постояв в том же виде год-другой, постепенно отмереть и засохнуть. Но майская зелень была свежа в этот неяркий день даже на деревцах, не вошедших еще в полную силу. Свежими были и полураспустившиеся тюльпаны трех расцветок (темно-красные, лиловые и желтые) в моих руках. Я купил их по дороге, для чего мы с таксистом объехали четыре цветочных киоска, пока я выбрал по своему вкусу. Надо сказать, что цветы в Варшаве и хороши и недороги.

Дверь открылась, и на пороге я увидел маленького роста, полную, миловидную сорокалетнюю женщину. Она была одета в ординарный зеленоватый, блеклого цвета костюм и кофточку под жакетом, цвета которой я почему-то не запомнил. Женщина была темноволоса, светлоглаза, с лицом, тоже тронутым блеклостью, и с красной язвочкой, трещинкой в уголке рта. Кажется, такая трещинка в медицине называется заедом. Она быстро проходит, если ее чем-нибудь помазать. Но тут эти губы улыбнулись, и я увидел, что передо мной стоит не кто-нибудь другой, а Алиса. Ее улыбка не изменилась нисколько. Тотчас осветились и глаза тем же синим, озорноватым огнем, осветилось и все лицо, словно на пасмурный летний пейзаж упал внезапно поток солнца, прорвавшегося сквозь тучи, или словно зажгли свет в тускловатой комнате.

Алиса полыхнула мгновенно синим огнем, сверкнула своими белыми зубами и, тотчас переделав радостную улыбку в доброжелательную усмешку, сказала:

— Ну вот. Проходи. Мы не виделись двадцать четыре года. Только не говори мне, что я не изменилась, не постарела. Я изменилась, Володя. Видишь, стала толстая и невзрачная баба.

— Перестань говорить вздор! Ты нисколько не изменилась, все такая же Алиса… — говорил я, передавая тюльпаны. Я говорил без всякой надежды на действие своих слов, потому что, сколько ни говори мне, например, что я не изменился за двадцать четыре года и что я прекрасно выгляжу, я позволю себе не поверить в эти слова. Трезвая, суровая реалистка Алиса, взяв без видимых эмоций превосходные цветы, также не обязана была верить моим комплиментам, но все же женщина остается женщиной, я заметил, что ей понравился мой уверенный тон.

Поставили цветы в воду. Нашлась ваза из пупырчатого, на современный манер, стекла. Алиса извинилась, что ей нужно на кухню, чтобы довершить хлопоты по обеду, я остался оглядывать довольно просторную, почти квадратную комнату в однокомнатной отдельной квартире. Сейчас в ней было убрано, подметено и протерто, но все равно печать нежилья лежала на ней. Даже и в воздухе чувствовалось еще, что комната долго, в течение месяцев, стояла закрытой, не проветривалась.

В одном углу, там, где слева окно, — небольшой письменный стол и книжные полки над ним. Жидковатые книжные полки, с книгами, наклоненными от их недостатка то влево, то вправо. Преимущественно русские книги, поэтические сборники, учебники по литературе, хрестоматии, история, словари.