Камера хранения - Нюта Федермессер

Все время так было. Вот мне не нравилась моя «англичанка» в классе. Жуть какая противная! Она мне ставила двойки не за знания, а за грязь в тетради. Нет, это несправедливо! Значит, ситуёвину надо менять. И я заболела – полгода грела дома градусник на лампе. Аккуратненько грела – до 37,2 максимум, чтобы на ощупь было непонятно, есть температура или нет. И жалобы такие, знаете: слабость, боль в суставах, головокружение. И не докажешь, и не поспоришь. Мама думала, у меня рак мозга. Потом застукала меня с градусником. У лампы. Короче, перевели меня в другую группу, к другой училке. Йес!

Родители увезли меня из Москвы – они не хотели, чтобы меня приняли в пионеры. Потом мы вернулись, и я сходила в пионерскую комнату и договорилась – меня приняли торжественно! Отдельно! Линейка и горн были только для меня! Потом пионерская и комсомольская организации как-то сдулись. Пионервожатая больше не работала. Какие-то важные перемены в стране привели к тому, что комсомол уже стал не нужен. Его как бы не стало. Как это? Как не нужен? А зачем тогда были пионеры?! Так не годится! И я вступаю в комсомол. Одна. Потом я решаю идти в церковную школу. Почему? В том числе потому, что это запретно.

Потом во всех школах отменяют школьную форму, а в нашей школе не отменяют. Требуют ходить в форме. В этой скучной синей комсомольской форме. Мне она досталась от сестры уже поношенной, с блестящей попой. Нет! Я не буду ходить в форме. Мне тетя привозила из Литвы легинсы модных ультрацветов. И я ходила в длинном ажурном свитере и в легинсах. Пряталась от директрисы в вонючем школьном туалете.

Потом в школу приезжают французы, всех предупреждают, что не надо иностранным гражданам рассказывать о том, что полотенца, мыло и туалетная бумага в туалетах появились к их приезду. Черта с два! Я их по всем сортирам провела во время экскурсии и сразу после, и они увидели, что, как только закончилась экскурсия, – туалетную бумагу убрали. Никто не хотел сидеть за одной партой с противным мальчишкой, который каждую перемену носился как лось, приходил мокрый и потный и во время урока втихаря под партой лопал булки. Значит, я с ним буду сидеть! Нельзя, чтобы человек был один!

В девятом классе у меня сплошные трояки (а как же, я же половину уроков просидела в сортире). Все говорят, что я не поступлю в институт. А у родителей нет денег на репетиторов. Я не поступлю?! Щас! Я уперлась и окончила школу с медалью. И поступила без экзаменов. Но если все идут поступать на переводческий факультет (типа – педагогический для лохов), значит – я на педагогический.

Вот пишу сейчас и думаю, какая я противная была. Ужас! Все на дневной – значит, я на вечерний. Я и учителем-то стала, чтобы доказать, что преподавать можно иначе, интересно, чтобы дети не травмировались школой и не ненавидели бы ее, а воспринимали бы учителя как товарища.

«Какая же ты, Нютка, упрямая, ужас! – говорила мама. – Как же тебе нелегко в жизни придется!»

Да, мам, нелегко. А кому легко? Вот я не могу, если не по-моему. Если мне говорят: Нют, не ходи туда. Так я пойду! Если шлагбаум – то я перелезу. Если нет такого закона, чтобы обезболивать, значит – будет. Если нельзя в реанимацию пускать – значит, можно! Если унижают людей в ПНИ[1] и не лечат, а калечат, если на сирот плюют, то я буду давить. Пока не сдохну. Потому что это не по-моему. По-моему – это когда человека видят, слышат, уважают его мнение, когда никто не пустое место, когда помощь и поддержка всегда идут к тому, кто слабее.

Я вот спорт ненавижу, потому что там если кто-то выигрывает, то все орут: давай! давай! давай! Э, вы что, за него болеете?! Он же и так выигрывает! Вы поддержите тех, кто проигрывает. Я – как старик Хоттабыч: хочу, чтобы на футбольном поле у каждого было по мячу и чтобы побеждающий всегда притормаживал перед финишем, как Молния Маккуин[2], и протягивал руку отстающему. Чтобы вместе выиграть. Потому что всегда надо быть вместе.

И вот это мое «наоборот» – это не для того, чтобы быть уникальной и выделяться. А для того, чтобы поддержать тех, кто отстает. И я – не борец, я – упрямец. Я соревнования ненавижу. Но взять меня «на слабо» проще простого. Потому что как это – я не смогу? Соревноваться я не буду, я по-своему сделаю, но я смогу.

Короче говоря, меня не эвакуируют, потому что я «наоборот». Потому что я с меньшинством всегда. Потому что упрямая я как осел. Я, кстати, Телец. Я устала, я не хочу ничего, я усну в слезах, но проснусь утром и снова буду пахать.

Потому что раз уже пора свалиться, то я не свалюсь! Потому что если нельзя – то можно.

Нарисуй мне чертополох

У меня есть одна подруга – Даша. Она… я могла бы написать, что она художник и скульптор. Но это неверно. У Даши так сложилась жизнь, что у нее не было времени, которое люди проводят, изучая себя и игнорируя других. То есть ей в тинейджерстве выпал неправильный жребий: изучать других и игнорировать себя. Может, я упрощаю… или чего-то недознаю…

Не знаю. Но в итоге – Даша не художник и не скульптор, а флюгер, который улавливает не ветер, а чужую боль, тревогу и несогретость. Она улавливает дефицит любви у людей, у лошадей, у собак. У всех. Наверное, у червяков тоже улавливает. Вот у растений и у домов – точно улавливает. Улавливает и сама не замечает, как начинает заботиться. Додавать недостающее. Кто-то впитывает, кто-то сделан из камня и не умеет впитывать ее тепло, но может нагреваться на время, если Даша рядом светит. Нагреется, а потом остынет. Я вот иногда впитываю, а иногда не успеваю – только хлюпаю жадно прям из корыта, как усталая губастая лошадь с уздечкой во рту. Половина мимо проливается.

«Даш, – говорю, – ты художник или нет? Ты мне не вот это вот все, а просто нарисуй мне чертополох». Я сделаю татуировку себе. Чертополох – это оберег. Вроде красивый и даже пушистый, но все-таки не дается чужим в руки.

Даша кивает и делает мне двух енотов. Говорит: «Ты же енот. Ты вечно все моешь и