Рим. Прогулки по Вечному городу - Генри Мортон

Через несколько дней я уже не променял бы свой балкон и на тот, с которого открывался бы самый лучший вид на Рим. Небольшой кусочек уличной жизни внизу был постоянным развлечением. Это был Рим Марциала. Величайший журналист на много столетий опередил камеру: он был непревзойденным фотографом имперского Рима. Однажды мне пришло в голову, что его комната на Квиринале, должно быть, напоминала мою; и ему тоже приходилось преодолевать множество ступенек! И еще, он был в ужасе, почти в обмороке от римского шума, как и я. Ему было трудно спать в Риме, и мне тоже. Я улыбался при мысли о том, каков он был — шум, вызывавший раздражение Марциала, шум Рима I столетия: молоточки медников, голос учителя, распекающего своих учеников, звуки трубы, каменщики, сооружающие статую Цезаря, менялы, звякающие монетами, — самая восхитительная симфония, какую я только мог себе вообразить. Однако Марциал в Древнем Риме, как и Хогарт в Лондоне XVIII века, находили эти звуки невыносимыми. Что бы они сказали о механическом аде современного Рима — города, где люди оценивают качество мотоцикла по громкости его выхлопов и великолепию его огненного шлейфа? Что подумал бы Марциал о другом, совершенно нелепом виде транспорта — мотороллере? Неистребимое желание каждого итальянца перемещаться с помощью моторизированных средств и при этом с наибольшим возможным шумом, породило касту аккуратно одетых людей, очень прямо сидящих на своих стальных конях, как будто их так и вынесло из офисов на улицу, прямо на стульях. Чуть менее престижен, чем «веспа» или «ламбретта», но еще шумнее, — обычный велосипед, снабженный бензиновым двигателем. Недостаток мощности с лихвой компенсируется грохотом. А еще бытуют трехколесные вагончики с мотором, издающие звуки, подобные пулеметной очереди. В таких доставляют свой товар торговцы. Поразительно, как легко эта современная столица выносит атмосферу сумасшедшего дома. Лондон и Париж не выдержали бы римского шума и грохота, не смолкающего двадцать четыре часа в сутки. В конце концов я пришел к выводу, что итальянцы просто не слышат шума, а если и слышат, то получают от него удовольствие. Думаю, итальянца, как и испанца, заряжают гвалт и столпотворение; они помогают достичь того состояния умственного возбуждения, в котором он предпочитает жить и трудиться.

Уличная жизнь под моим окном была бы совершенно понятна и естественна для Ювенала или Марциала, особенно продовольственные магазины с их колбасами горячего копчения и парикмахерские с их непрерывной чередой юных лиц, обрамленных чудесными локонами. Сам я ненавижу ходить в парикмахерскую и всегда поражаюсь множеству мужчин в латинских странах, которые получают от этого удовольствие. В Риме, как и в Мадриде, полно жизнерадостных, счастливых мужчин, закутанных в простыни по шею, бросающих на себя в зеркало одобрительные взгляды и при этом перебрасывающихся шуточками с парикмахером. Возможно, такие сцены были распространены и в наголо обритый период, скажем, со времен Юлия Цезаря вплоть до Антонинов. Мой уголок Рима живет в столь регулярном ритме, что я бы мог сказать, который час, просто выглянув в окно. Первыми, ранним утром, появлялись официанты, они же уходили последними. Интересно, думал я, когда европейские официанты спят? Они приходили, просматривая на ходу «Джорнале д'Италия», а чаще «Аванти!» или «Униту», поднимали ставни, снимали со столов стулья и расставляли их. Бармены облачались в белые куртки и готовили машины для кофе эспрессо к приходу первых посетителей. Утреннее солнце уже вовсю грело, и в кафе задергивали занавески. Многие посетители ограничивались выпитой стоя чашкой кофе и булочкой. Снова генетический опыт. Древние римляне были весьма умеренны в еде: чаша вина или воды и кусок хлеба — и они готовы хоть на Форум, хоть на прием к богатому горожанину. Затем появляются тележки с фруктами и цветами. Гвоздики и гладиолусы надо освежить под краном, что на углу, он открыт постоянно, и вода утекает зря; потом персики, виноград, дикая земляника, продолговатые помидоры, салат будут выложены на стойку. Шум станет ужасным. Улицы наводнят припаркованные автомобили, самокаты, велосипеды, грузовики. Они будут сигналить как сумасшедшие к вящей радости прохожих. Раз в неделю прибывают самые живописные персонажи — из Кампаньи привозят бочонки вина, белого и красного. Эти странного вида повозки сейчас реже встречаются, чем несколько лет назад, когда, бывало, их выстраивалось по пять-шесть в ряд. У них по два огромных красных колеса, а возница сидит под тентом, натянутом на обручи. С тележек на землю будут спущены деревянные «рельсы», и бочонки аккуратно перекатят в винные лавки.

Я никогда не знал, что здесь происходило между восемью-девятью часами и наступлением сумерек. Вернувшись домой, я обнаруживал, что первые неоновые фонари уже зажглись, а старая дама в окне стала всего лишь серым контуром на темном фоне окна своей одинокой квартиры.

Иногда мне случалось уходить из пансиона в шесть утра, и это лучшее время в Риме летом. Воздух еще свеж после ночи и, кажется, пропитан легким цветочным ароматом. В этот удивительный час голос Рима — это шепот, плеск фонтанов.

Самый лучший способ узнать незнакомый город — это много гулять по нему. В первые три недели я обязал себя ни за что не садиться в трамвай и не брать такси и сдержал слово, кроме, пожалуй, трех случаев. Как и во всяком музее, в Риме очень устают ноги, и римские холмы, едва заметные человеку на колесах, действительно напоминают о своем существовании, особенно к вечеру. На обратном пути, натерев и натрудив ноги, я иногда думал, что холмов стало в десять, а то и в двадцать раз больше. Я, бывало, лежал в постели и вспоминал свои дневные прогулки, площадь за площадью, церковь за церковью, фонтан за фонтаном, дворец за дворцом. Я устраивал себе экзамен по топографии: «Допустим, ты в Колизее, — говорил я себе, — А теперь иди к базилике Сан-Клименте и найди дорогу до Пьяцца Эзедра». Эта площадь, кстати, была переименована в площадь Республики, но старое название упорно держится. Или так: «Найди дорогу от мавзолея Августа к Пантеону, потом — на Пьяцца Навона, к Тибру, перейди через мост Святого Ангела к собору Святого Петра». Со временем я уже мог назвать все фонтаны и дворцы, мимо которых проходил; и так постепенно у меня в голове стала вырисовываться карта Рима, и я понял, что город, казавшийся сначала огромным, на самом деле так мал, что его можно пройти от ворот Пинчьо до ворот Святого Петра меньше, чем за час.

Все начиналось со знаменитых семи холмов Рима, но их становилось больше по мере того, как город разрастался: теперь их девять — восточнее Тибра, и два — Ватикан и Яникул — западнее. Но один памятник просто поразил меня. О нем известно довольно мало. Это Римская стена Она почти полностью окаймляет собою город, в ней около пятнадцати ворот, которые до сих пор используются каждый день. Я прошел вдоль всей стены, и не единожды, и в разное время. Самый впечатляющий отрезок — южный, между воротами Порта Сан-Джованни и Порта Сан-Паоло, оттуда виден крепостной вал со всеми укреплениями, с башнями и бастионами. Когда стену возводили, она, возможно, обещала быть самым могучим укреплением в Римской империи, так что у вдумчивого римлянина, наблюдавшего за строительством в 271 году н. э., могло возникнуть то же предчувствие, что и у некоторых лондонцев в конце тридцатых годов XIX столетия при чтении памфлетов насчет Суэцкого канала. Император Аврелиан выстроил стену при первом отдаленном грохоте, при первой опасности нападения варваров, положив, таким образом, начало всем городским стенам. Европе скоро пришлось взять с него пример, парой столетий позже подобной стеной окружил себя и Константинополь. Кое-где залатанная, перестроенная, а местами разрушенная, стена Аврелиана с ее массивными воротами, по-моему, остается одной из драгоценнейших реликвий Рима.