Пляска на помойке - Олег Николаевич Михайлов

— Давай.

— Я тебе поставлю в кухне, а сам закончу реляцию. На одного провинциального классика. Надо отвезти в издательство.

— А во сколько ты вернешься?

— Думаю, к семи.

— Тогда я еду за трофеем…

Дер — альбомный поэт и профессиональный сутенер Чудаков — осушил бутылку и исчез, словно испарился.

А Алексей вернулся к своей машинке сочинять очередную небылицу о классике соцреализма. Он не подозревал, что на него наехала новая и очень опасная жизнь.

5

В буднях семьи, став поздним отцом, в частых размолвках и ссорах с юной женой, Алексей Николаевич не раз вспоминал свое холостяцкое существование, и оно представлялось ему оттуда самой счастливой порой: хорошие заработки, уютная квартира, любимые книги, машина и, конечно, девочки — свобода. Сам он был, однако, слишком вял и нерешителен, чтобы на ком-то остановиться. Да и выбор диктовался случайными приливами, выносившими на берег очередную жертву бытового кораблекрушения.

— Ты, как крокодил в луже. Лежишь, разинув пасть, и ждешь, кого бы заглотать, — говорил Дер.

Обычно на холостяцкий огонек приезжали знакомые, образовывалась веселая компания. Много выпивали, еще больше рассуждали о всякой всячине. Из карточной колоды оставалась какая-нибудь червонная или бубновая дама. Случалось, в этом пасьянсе Алексей встречал и милых, душевных существ. Хотя бы внучку маршала — остренькую брюнетку с мордовской кровью, уставшую от полусветского существования и уже жаждущую оков Гименея. Но она пугала его непомерной разницей в их материальном положении — роскошная квартира на улице Чайковского, дача в Архангельском, собственные «Жигули» и в качестве приданого — белый гогенцоллерновский рояль с медальонами то ли Ватто, то ли Буше (вдова знаменитого военачальника почитала себя знатоком искусства и тихо приторговывала мужниными трофеями — второстепенными полотнами Дрезденской галереи) — и отсюда невозможной для Алексея зависимостью, если бы он решился… Или ее антипода — Тотошу, московскую пролетарку, молодого специалиста по эксплуатации лифтов. Правду сказать, ее доброта и податливость (в сочетании с внешностью классического альбиноса, с обесцвеченным завитком вокруг левого соска) придавали ей и безотказность, и бесцельность сексуального ланцетника. И Алексей воспринимал ее и ей подобных как некую временную сделку, вынужденный компромисс, ожидая чего-то иного и повторяя, как заклинание: «Что могу, то не хочу, что хочу, то не могу».

Быть может, единственным существом, которое он по-своему, эгоистически любил, была порожденная Новым Арбатом маленькая дрянь.

Это была, конечно. Зойка.

Глава вторая

РУССКАЯ НИМФЕТКА

1

Он встретил ее в приемной Наварина, замдиректора одного из многочисленных и бесполезных гуманитарных институтов Академии наук.

Они сидели с теткой, секретарем Наварина, как две большие куклы, треща заученными фразами и вращая фарфоровыми глазами. Их можно было принять за сестер, но Зойка была не просто вдвое моложе: что-то невыразимо прелестное таилось в ней, что проще всего было бы определить как неотразимо развратную детскость, но и этим, ей-ей, мало что сказать. И Алексею Николаевичу сразу стало жарко. Он вспомнил, как любил в молодости, в шестидесятые годы «Лолиту» Набокова, и стихи Чудакова, посвященные этому сочинению:

Люди, которым я должен, умирают,

женщины, которых я любил, стареют,

а подо мной осенние листья сгорают

и суровые ветры осенние холодом веют.

Мне тридцать лет, я полон весь пустотою,

я разминулся с одной, единственной, тою…

Предположим, сейчас она школьница пятого класса,

золотиста, как ангел с разбитого иконостаса.

Ты — здоровый подросток, ты нимфа не нашего быта,

я прочел о тебе в фантастической книге «Лолита».

Засушите меня, как цветок, в этой книге на сотой странице,

застрелите меня на контрольных следах у советской границы.

Я за десять копеек билет в кинохронику взял без скандала,

я остался один на один с тишиной кинозала.

Я увидел тебя — и в гортани немые сольфеджио,

да, ты в классе четвертом, но только не школы — колледжа.

Вот, одетая в джинсы, ты сжала в ногах мотороллер,

в иностранную осень вписался оранжевый колер.

Слава Богу, что ленту цветную снимал оператор бедовый,

кожуру апельсина срезал спиралью, как образ готовый…

Люди, которым я должен, не умирайте,

женщины, которых я любил, не старейте…

Алексей Николаевич поперхнулся на предпоследней строке; начало и конец стихотворения были явно слабее середины, и потому строка удрала из памяти.

Но тут из кабинета выглянул Наварин, жизнерадостный и крайне женолюбивый, в дымчатых очках, над которыми нависали бутафорски огромные брови.

— Заходи, братец, — играя обертонами, начальническим басом проревел он и, затворив дверь, тут же извлек из несгораемого шкафа бутыль чачи — очередной презент одного из аспирантов, спустившегося в поисках кандидатской диссертации с гор кавказских.

— Какая девочка! — только и пробормотал Алексей Николаевич, давясь вонючей жидкостью крепостью под восемьдесят градусов.

— А? Нравится? — растянул в лягушачьей улыбке Наварин большой чувственный рот и от удовольствия накрылся бровями.

— До нее даже страшно дотронуться, — отвечал Алексей Николаевич. — Я, конечно, имею в виду не Уголовный кодекс. Девочка — облако какое-то…

— Неужели? — гулким эхом отозвался Наварин. — Да вот, на днях везу это облако к себе в гарсоньерку. На такси. А водитель, мужик моих лет, всю дорогу рассказывает о своем попугае. Чем кормит, как и чему научил говорить. А потом оборачивается к Зойке: «Ты папке скажи. Он тебе такого же попугая купит…»

И Наварин захохотал так, что брови начали страшно прыгать по его лицу.

«Воистину — Казанова!» — подумал Алексей Николаевич, чувствуя, как теплая волна от чачи поднимается и заливает его.

В институте о Наварине ходили легенды. Рассказывали, как к нему пришла скромная сотрудница с бумагой на подпись. Наварин молча завалил ее на письменный стол, ловкой судорогой ноги захлопнув дверь. «Григорий Евсеевич! У вас такая красивая жена!» — лепетала жертва, на что Наварин сквозь уже накатывающиеся блаженные стоны рычал: «Я люблю контрасты!..»

— Никогда не скажешь, — смущенно пробормотал Алексей Николаевич. — Они с теткой такие чистенькие, почти стерильные…

— А тетка потихоньку спивается, — тут же вставил Наварин.— Недавно налакалась до того, что заперлась в мужском туалете. А у нас половина сотрудников — старцы с аденомой. Ложные позывы и все прочее. Вот она ко мне потом и приходит: «Ну что, подавать заявление по собственному желанию?» Нет, говорю, подождем следующего раза. Да мы их сейчас вызовем… — И он нажал на кнопку звонка.

Алексей Николаевич смутно помнил бессвязный разговор, который тут же завертелся, едва лишь