Симфония шёпотов - Софья Сергеевна Маркелова

Брамс внимательно слушал тихий голос хозяина, будто понимал, о чем тот говорил.

— Хотя для начала, прежде чем приступать к десерту, давай-ка вот что послушаем.

Иннокентий взял с журнального столика, стоявшего неподалеку от кресла, отложенную в сторону пластинку без этикеток, упакованную лишь в один внутренний конверт.

— Что же такое мог слушать этот Федосов? — покрутив в руках винил, Лисицын перевел взгляд на Брамса, который высунул розовый язык и продолжал послушно сидеть на коленях хозяина. — Я помню, лет пять назад удалось мне пересечься с ним на одной барахолке. Тогда все продавцы только и говорили, что сам господин Федосов изволил почтить своим присутствием торговые ряды и ищет необыкновенные пластинки. И я еще подумал, какой он, наверное, особенный должен быть человек, раз о нем говорят с придыханием, а его выбор винила обсуждают на всех углах. Любопытно было бы узнать о его собственных музыкальных вкусах.

Брамс беспокойно завозился, царапая подпиленными когтями домашние штаны Иннокентия.

— И зачем я только тогда к нему подошел, Брамс? До сих пор вспоминаю, и самому стыдно становится… Он стоял у какого-то прилавка, лысеющий, в клетчатом пиджаке, в протертых на коленках брюках, но зато в лакированных ухоженных туфлях. Такой одновременно нелепый и статный образ. Я подошел, представился, начал какую-то невразумительную вежливую беседу, а он просто развернулся и ушел. В первое мгновение мне показалось, что он мог меня не расслышать, но нет. Едва я подошел вновь, как он злобно сверкнул своими черными глазами и шикнул на меня, как на какую-то дворняжку: «Пошел отсюда, побирушка». И в тот момент я понял, что нам с ним не по пути. Он — человек бескультурный, с гнильцой…

Чуть покряхтев, по-старчески поводив плечами, Иннокентий протянул руку к проигрывателю на журнальном столике и положил безымянную пластинку на диск. Сняв заглушку с звукоснимателя, он щелкнул тумблером, опуская иглу на винил.

— Однако люди благоговели перед ним вовсе не из-за тяжелого характера, а из-за его отношения к музыке и собственной коллекции, Брамс. Понимаешь? И для меня безмерно важно знать, что же любил этот склочный старик…

Послышалось шуршание иглы, мягко скользившей по канавкам. Лисицын, положив ладонь на загривок пса, закрыл глаза и растекся по креслу, приготовившись впитывать музыку всеми фибрами души.

А игла все бесцельно царапала пластинку, не высекая ни единого звука. Прошла минута, а затем другая, но Иннокентий, как он ни вслушивался, не мог различить ничего, кроме шорохов.

— Весьма странно.

Лисицын решительно остановил воспроизведение, перевернул пластинку и вновь установил иглу.

На этой стороне шуршание словно бы стало громче и объемнее. Оно наполнило собой комнату, пропитало все стены, заклубилось в углах, словно туман, и проникло в шкафы, вливаясь терпким ядом в каждую пластинку коллекции. Но Иннокентий этого не заметил — он лишь напряженно прислушивался к винилу, нахмурив кустистые брови, пытаясь разобрать хоть что-нибудь, вычленить из шепота иглы мелодию или любые иные звуки.

И вскоре он услышал то, что желал услышать.

— «Магнолия тропической лазури…» — будто практически над самым ухом у Лисицына тихо пропел глуховатый мужской голос.

Иннокентий вздрогнул, распахнул глаза и огляделся. Пластинка медленно кружила в проигрывателе, и с ее стороны вновь не доносилось ни звука, кроме неясного шуршания. На мгновение Лисицын даже усомнился, что он действительно слышал эту строку из песни. Но тот мужской голос звучал так явно, словно певец находился прямо за плечом у Иннокентия.

Больше никаких записей на виниле не оказалось. Игла дошла до центра пластинки и замерла, автоматически поднимаясь вверх. Брамс вел себя беспокойно: весь напряженный, как струна, он замер на коленях хозяина, лишь без остановки бегая глазами по комнате, будто в поисках чего-то или кого-то. Иннокентий не сразу обратил внимание на поведение питомца, но не придал этому особенного значения:

— Что с тобой? Не нравится шуршание пустой пластинки?.. Я что-то сегодня устал. Пойдем спать.

Лисицын осторожно поднялся из кресла, пересаживая в него пса, и, убрав странную пластинку в конверт, в молчании выключил проигрыватель. Чай так и остался стоять нетронутым в этот вечер. Едва только Иннокентий направился в спальню, как Брамс мгновенно соскочил на пол и побежал следом, шумно стуча когтями по паркету.

Приняв душ и забравшись в постель, Лисицын привычно положил одну из подушек себе под бок — Брамс мгновенно на нее забрался, прижимаясь теплой спиной к хозяину. Иннокентий Петрович прикрыл глаза, прислушиваясь в мерному чуть хрипловатому дыханию питомца и задумался над тем, что же такое ценное было записано на той пластинке, раз Федосов ее держал в коллекции.

Ничего, кроме единственной внятной строки «Танго “Магнолия”» Вертинского, расслышать не удалось, но это вовсе не значило, что на виниле изначально не было музыки. Вполне могло случиться так, что все канавки на диске настолько истерлись от дурного обращения или же времени, что невозможно было извлечь оттуда ни единого звука, кроме пресловутой строки «…магнолия тропической лазури…».

Видимо, пластинка была так дорога покойному Федосову, что он продолжал ее слушать даже в подобном печальном состоянии записи. Ничего удивительно, конечно, Иннокентий в этом не видел, лишь несколько разочаровался, так как ожидал чего-то более необычного от старого скрытного коллекционера, а вовсе не преданной любви к почти пустому винилу с Вертинским.

Еще некоторое время полежав с закрытыми глазами, медленно поглаживая Брамса, Лисицын провалился в сон. Но вместо спокойного отдыха пришли тревожные и быстро сменяющиеся сновидения, которые обыкновенно Иннокентию не снились. Несколько часов он ворочался с одной стороны на другую, то распахивая одеяло, то вновь закутываясь в него, но цепкие когти беспокойства мешали полноценно заснуть, удерживая Лисицына где-то на грани сна и бодрствования, изматывая его.

В середине ночи Иннокентий сумел вырваться из очередного калейдоскопа неясных сюжетов и, сходив в туалет, вновь упал на кровать, переворачивая нагревшуюся и влажную подушку сухой стороной кверху. Водя заспанными глазами по потолку, он пытался рукой нащупать Брамса, но пальцы неожиданно ухватили лишь пустоту.

— Брамс? — Лисицын сел, торопливо отбросив одеяло.

Пса нигде не было, хотя примятая подушка, на которой любил дремать питомец, лежала на месте.

— Брамс! Ко мне, мальчик! — чуть громче позвал Иннокентий Петрович, и в тот же момент он услышал, как из соседней комнаты донесся приглушенный собачий лай.

Мгновенно сунув ноги в тапки, Лисицын поспешил в коридор. Лай стал глуше, но бульдог все продолжал однообразно и