Девочки Гарсиа - Хулия Альварес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но к моменту, когда она решает открыть глаза, полдюжины ее маленьких заместителей уже задули все свечи. Семейство хлопает в ладоши. При дележке городов вспыхивают небольшие ссоры: оба мальчика Лусинды хотят Сантьяго, поскольку ездили туда летать на планере на прошлых выходных; и дочь Лусинды, и дочь Карменситы требуют столицу, потому что обе там родились, хотя одна из них готова поступиться столицей ради Ла-Романы, где у семьи есть пляжный домик. Но, разумеется, Ла-Романа уже отдана маленькой крестнице тети Флор. Девочка страдает астмой, а потому ей нельзя перечить. Охрипшая от укрощения этой шумной ватаги, Лусинда протягивает нож Йоланде.
– Это твой торт, Йойо, тебе и решать.
На дороге, ведущей через предгорья, могут разъехаться только две маленькие машины, поэтому на каждом повороте проинструктированная кузинами Йоланда сбрасывает скорость и сигналит. Сразу за одним из крутых поворотов возведен маленький кенотаф – La Virgen[14], окруженная тремя свежепобеленными бетонными крестами.
Йоланда тормозит «датсун» у обочины и впервые с момента приезда наслаждается одиночеством. Каждая семейная вылазка возглавлялась одной из ее любезных тетушек, которая демонстрировала ей пейзаж, словно специально устроенную ради племянницы развлекательную программу.
Йоланду окружают огромные темно-зеленые предгорья, небо больше ослепляет светом, а не цветом. Легкий ветерок колышет пальмы, шелестя их ветвями, и они шепчут, словно голоса. Тут и там со склонов поднимаются струйки дыма – это живут своими замкнутыми жизнями семьи каких-нибудь campesinos. Вот по этому Йоланда, сама того не сознавая, скучала все эти годы. Сейчас, когда она стоит здесь, в этой тиши, ей кажется, что в Штатах она никогда не чувствовала себя дома. Никогда.
Услышав шум, она поначалу решает, что забыла заглушить двигатель, но звук перерастает в страдальческий рев разваливающегося мотора. Йоланда различает отзвуки мужских голосов. Она быстро забирается в машину, блокирует дверцы и снова выезжает на дорогу, придерживаясь правой стороны.
Из-за поворота, закрыв Йоланде обзор, зигзагами выезжает старый, изрыгающий выхлопные газы армейский автобус с замазанным не совсем подходящей краской официальным названием. Водитель то ли приветствует, то ли предостерегает ее, несколько раз кряду нажав клаксон. Пассажиры видят ее только в последний момент. Изо всех окон с ближней к Йоланде стороны автобуса высовываются свистящие и кричащие мужчины, размахивающие бутылками и зазывающие ее к себе. Она разгоняет машину, и хорошо смазанный «датсун» легко поднимается по извилистому шоссе, оставив мужчин позади.
На всех радиочастотах шипят помехи, напоминающие скрежет автомобильного металла; прорывающийся в эфир слабый, неясный голос принадлежит ей самой, запертой в искореженной машине и зовущей на помощь. «По-английски или по-испански?» – спрашивает себя Йоланда. Поэт, с которым она познакомилась накануне вечером на вечеринке у Лусинды, утверждал, что в минуты глубоких эмоциональных потрясений человек возвращается к материнскому языку, насколько бы ни позабыл его. Он предложил Йоланде представить себя в разнообразных ситуациях. «На каком языке вы любите?» – спросил он, пристально глядя ей в глаза.
Холмы начинают выравниваться в плоскогорье, и дорога расширяется. Слева и справа появляются придорожные лавки. Йоланда высматривает гуавы. На деревянных лотках высятся горы фруктов, которые она не видела несколько лет: желто-розовые манго, стручки тамариндов, истекающие густым соком; маленькие плоды кешью, подвешенные на веревочку, чтобы не помялись друг о друга. В окнах мясных ларьков висят облепленные жужжащими мухами куски плоти. Сложно поверить в бедность, о которой постоянно говорят радиокомментаторы. Еды здесь, похоже, полно – кроме гуав.
Оставив фруктовые лотки позади, Йоланда приближается к огороженному участку, весьма похожему на столичный участок ее семьи. Высокая бетонная стена тянется примерно на четверть мили. За решетчатыми железными воротами занимает свой пост сторож. Мельком выхваченный взглядом из-за цветущих перекладин, он похож на человека, запертого в роскошной тюрьме. За его спиной, в конце тенистой подъездной дорожки, высится трехэтажный особняк, окруженный широкой верандой. У входа припаркован шоколадно-коричневый «мерседес». Возможно, его владельцы приехали в свой загородный дом, чтобы избежать волнений в столице. Скорее всего, они приходятся ей родней. Дюжина богатых семей переженилась между собой столько раз, что их генеалогические древа переплелись корнями. Вообще-то, тетушки выдали Йоланде список с именами дядей, теть и кузенов, которых она могла навестить по пути. Возле имени каждого родственника давалось краткое описание, по которому его можно было вспомнить: «тот, у кого бассейн в форме фасолины»; «толстяк»; «бывший посол». Йоланда убрала список в бардачок еще до того, как выехала за пределы участка. Она и сама прекрасно справится.
И вот перед ней маленькая деревушка. «Альтамира» – гласят волнистые буквы на первом доме, крытом гофрированной жестью. Это небольшое скопление домов по обеим сторонам дороги – всего лишь место, где можно размять ноги, перед, насколько она слышала, крутым и слегка (тетушки предупреждали, что «очень») опасным спуском к побережью. Йоланда останавливает машину у кантины[15] с соломенной крышей, поддерживаемой несколькими столбами, и бетонным полом, в самом центре которой стоит одинокий стол для пикника. Над столом роятся мухи.
К одному из центральных столбов прикреплен пожелтевший плакат с рекламой мыла «Палмолив». Намыленная светловолосая женщина нежится под освежающим душем. Ее голова запрокинута в показном экстазе, рот открыт в немом стоне.
– ¡Buenas![16] – громко произносит Йоланда.
Из лачуги за кантиной, застегивая пуговицы на рваном домашнем платье, появляется пожилая женщина. За ней по пятам следует маленький мальчик, прячущийся за ее спину всякий раз, как Йоланда ему улыбается. Когда она спрашивает, как его зовут, он еще глубже зарывается в складки старухиного подола.
– Вы уж его извините, донья, – просит прощения женщина. – Он не привык к обществу людей. – Вероятно, она имеет в виду людей при деньгах, проезжающих через Альтамиру на пути к приморским курортам северного побережья. – Твое имя, – повторяет мальчику пожилая женщина, как будто Йоланда обратилась к нему не по-испански. Тот бормочет что-то, уставившись в землю. – Громче! – понукает его старуха и с затаенной гордостью представляет его сама: – Этого маленького незнайку зовут Хосе Дуарте Санчес и Мелла.
Йоланда смеется. Многовато имен для такого малыша: это фамилии трех освободителей страны!
– Могу ли я чем-то услужить донье? – спрашивает старуха. – ¿Un refresco? ¿Una Coca Cola?[17] – По гордости в ее голосе Йоланда понимает, что та желает угостить ее лучшим, что есть в меню.
– Я скажу вам, чего бы мне хотелось. – Йоланда бросает беглый взгляд на линию деревьев за старухиной лачугой. – Есть у вас тут гуавы?
Лицо пожилой женщины сморщивается.
– ¿Guayabas?[18] – бормочет она себе под нос и на секунду задумывается. – А как же, они у нас везде растут, донья. Правда, в последнее время я их что-то не видала.
– С вашего разрешения… – Хосе Дуарте присоединяется к группе откуда ни возьмись взявшихся мальчишек, толпящихся вокруг машины и хвастающих тем, на скольких автомобилях они катались. Когда Йоланда упоминает о гуавах, он выскакивает вперед, показывая на верхушки западных холмов через дорогу. – Я знаю, где найти целую рощу спелых гуав.
Маленькие товарищи Хосе, стоящие за его спиной, кивают.
– Так идите же! – его бабушка топает ногой, словно прогоняя животное. – Принесите донье гуав…
Несколько мальчишек бросаются через дорогу и исчезают на крутой тропе склона, но, прежде чем Хосе успевает последовать за ними, его окликает Йоланда. Она тоже хочет пойти. Мальчик неуверенно поглядывает на свою бабушку. Пожилая женщина качает головой. Донье будет жарко, она запачкает свою нарядную одежду. Хосе принесет донье столько гуав, сколько она захочет.
– Но они гораздо вкуснее, когда собираешь их
