Маленькая хня - Лора Белоиван

— Пшол вон тогда, — сказал Пушкин, — неси чего-нибудь.

— Значит, э-э, скоблянки из трепанга, гребешки с чем там у вас, свинину в сладком соусе, рис с овощами. Пока все, — вежливо заказала я и незаметно для Пушкина сунула официанту десять баксов.

— Выпивать будете? — благодарно осведомился холуй.

— Ах да. Гжелки. Пока триста.

— Гжелка вся паленая, — шепнул он мне.

— Тогда чего почище, можно из местного. Официант принес два блюда и графинчик.

— Мы будем есть из общей миски? — возмутился Пушкин.

Официант закатил глаза.

— Это китайский ресторан, — пояснила я, — но вот можно наложить в пирожковую тарелку.

Пушкин вздохнул и придвинул к себе блюдо с гребешками. Я посмотрела на это дело и придвинула к себе блюдо с трепангом. Выпивали мы тоже как-то без тостов. Дружба явно не клеилась.

— Говно кабак, — сказал Александр Сергеевич, отодвинув чашку с недоеденной свининой, — даже девок нет. И гидиха старенькая, как назло. Тетенька, вы были красивы в юности, да?

Я взяла в руки фолиант с фотографиями еды и открыла на десертах.

— Морошки не желаете? — предложила я поэту. Вытаращив свои абрэковские глаза, Пушкин некоторое время молчал. А потом обратился ко мне с длинной проникновенной речью:

— Еб твою мать! — сказал Александр Сергеевич, — Тетень... Лора! Я не люблю морошки. Но я готов съесть целый фунт, если вы будете ко мне снисходительны. Меня сильно утомил в дороге Захарон Андреич. Вы, Лора, не поверите, но этот старый пидор все время говорит гекзаметром! Хуй с ними, с цыганами и этой блядской эмигранткой из Бейджина — мы же с вами не орнитологи. Мы с вами выпьем еще водки и потанцуем. И перейдем на «ты», как это водится меж ста... добрыми приятелями. Вы согласны, Лора?

— В китайском ресторане нормальные люди не танцуют, — зарделась я отходчиво, — а выпить водки я вам предлагаю в другом месте.

— Так отправимся же! — воскликнул Пушкин, — насколько я понял, платите вы?

Мы вышли на улицу, переоделись в канаве за «Океаном» — мальчики налево девочки направо — вылезли на поверхность уже во всем вечернем и пустились в турне. В ту ночь мы были: в Ройал Парке, в Лесной заимке, в Сакуре, где наконец перешли на «ты»; в Капитане Куке, в Бинго, в Наутилусе, где Пушкин орал, что любит меня как брата; в Моранбоне, в Нагасаки, где Пушкин совсем некстати вспомнил было о цыганах, но тут же забыл; в Аллегро, в Избушке охотника, потом каким-то образом оказались на железнодорожной платформе станции Океанская, где Пушкин блевал в кустах, а я держала его за фалды, чтобы он не упал и не побился. Отсюда было близко да дачи: Черная же речка — в натуре, Пушкин, прикинь, в России так много мест, где тебя грохнули! — Не пиздите, мадам, убить поэта не так-то просто, надеюсь, нас там не поджидает белый всадник на белом коне, ха-ха-ха!

Ключей у меня с собой не было. Проспали мы до обеда на полу в беседке, как дети общих родителей-алкоголиков, и проснулись от по-родственному же общего сушняка.

— Я же говорил, медвежатина пересоленная, — бубнил Пушкин, выбираясь на солнышко. Я тяжело вспоминала, положила ли в рюкзак эссенциале форте, а если положила, то почему не съела где-нибудь между двадцатой и тридцатой.

— Кулумбарий, блядь, какой-то, — сказал Александр Сергеевич, ковыряя носком лакированного штиблета грядку с физалисом, моей тихой мичуринской гордостью.

За штакетником возникла соседка Любовь Ильинична, про которую я однажды подумала, что она привидение и, чего греха таить, подумала также и в этот раз.

— Лара, если это вы рабочих привезли, — сказала она, тыча в помятого Пушкина, который как раз в тот момент поймал на физалисе кузнечика и дул ему в лицо, — следите, чтобы они инструмент у меня не крали. И как вы не боитесь с азербайджанцами связываться? — добавила она шепотом.

— Это не азербайджанцы, — также шепотом ответила я, — это чеченцы, они у нас дом покупают, будут здесь мак выращивать. Если что, можете семена у них попросить.

— Здравствуй, бабушка! —крикнул Пушкин, —хочешь водки?

Кстати о водке. В то утро — правда, это уже было не утро — запасливый Пушкин научил меня опохмеляться. Вопреки ожиданиям, меня даже не вырвало.

Заготовленный мною и одобренный Кербером график экскурсии сломался быстро и довольно безболезненно, чего не скажешь о тематике маршрута: сломать ее было просто невозможно. Любое место, в которое бы мы ни направлялись с Пушкиным, совершенно автоматически становилось пушкинским. Пушкинской стала бы и половина владивостокских блядей, однако о девках Александр Сергеевич всякий раз вспоминал уже тогда, когда не мог без посторонней помощи найти средство общения с ними. А я в таких делах ему была не товарищ. Разве что малую нужду пособить справить. По-братски.

— Пушкин, — сказала я на четвертые сутки изрядно утомившего меня пьянства и бессмысленных съемов, — я не понимаю одного: почему Кербер, ушлая псина, не нашел тебе гида-мужика? А из меня какой компаньон. Надо бы тебе мужика в товарищи.

— А ты правда не знаешь, почему? — удивился Пушкин, — почему у Цербера одни бабы в штате?

— Не-ет, — насторожилась я, — правда, что ли, одни бабы?

— Ха! Не знаешь?!

— Да я недавно у него работаю.

— Н-да... В общем, понимаешь ли, брат Лора, не умеют мужики правильно оглядываться. Если уж оглядываться, то оглядываться надо правильно. А лучше, конечно, вообще не оглядываться.

— Куда не оглядываться?

— Назад, — удивился Пушкин, — Сечешь? — Секу, — наврала я.

Ни хренашеньки я не секла. Ни хренашеньки. И поэтому спросила новое:

— А что, без гида нельзя? Ты вот что, не смог бы один бухать тут?

Пушкин посмотрел на меня как на чужую, потом, вспомнив, видимо, мое дебютантство, сжалился и пояснил:

— Да? А удерживаться я за кого должен?! Вот оно что. С ума сойду я с этой новой работой.

На пятый день мы покинули Владивосток. «Надоело водку жрать», — признался Пушкин. «Так быстро?» — съязвила я. «Хочу сакэ», — заявил он. «Это такая гадость», — сказала я. «Ну и пусть». — не отступал поэт. Так мы очутились в пушкинском городе Тоса провинции Кочи, где угодили на одно закрытое якудзовское мероприятие. Там бухой, по обыкновению, Пушкин уболтал меня сделать ставку на кобеля по кличке Такасу Дзискэ: «Лора, брат, вот на этого, только на этого!» — в результате мы, не очень понимая, что происходит на ринге, проиграли полконверта денег. «Сумису Марино дэн», — сказал нам Такасу Дзискэ и показал свой перламутровый кишечник. Я не ожидала, что Пушкин так расстроится из-за какой-то ерунды, но он действительно был настолько огорчен, что сделал себе на левом предплечье цветную татуировку с изображением знака иены и расхотел ехать назавтра в Северную Корею.

А тут еще мы, словно нарочно, попали под дождь, вымокли как сволочи, и Пушкин простыл. В дабле отеля Sunrise, где мы зарегистрировались как Белкины (не как братья, конечно, а как супруги), мой подопечный двое суток температурил и поминал Захарона Андреича: «что значит смерть? За сладкий миг свиданья...» — в общем, хандрил как мнительная истеричка из разряда пожилых девушек, отказываясь от бульона и совершенно не слушая моих доводов о том, что Захарон Андреевич не приедет раньше, чем закончится пушкинский контракт с моим шефом. На третий день от поэта отлегло и он, будучи совершенно трезвым, потребовал-таки бляди.

И вот тут я оказалась в очень сложной для себя ситуации: с одной стороны, желание клиента — закон, с другой — как женщина порядочная, я не могла допустить своего участия в групповухе даже в качестве подсвечника; но с третьей — не могла же и оставить Пушкина наедине с японской проституткой, так как удерживался он все-таки за меня. Поскольку выхода из этой тройной дилеммы не просматривалось, я решила действовать как боец российского спецназа: по обстоятельствам. Обстоятельства продиктовали мне прикинуться актрисой погорелого театра Кабуки. Я напялила розовое кимоно и разукрасила рожу до неузнаваемости, чего, в принципе, могла бы и не делать, так как он совершенно не приглядывался до, во время и после коитуса к физиономии партнерши.

А вот здесь, уважаемый читатель, ты не дождешься от меня никаких ласкающих твой гормон подробностей: даже самые великие русские поэты совокупляются совершенно так же, как ты сам, поэтому представь себе данный эпизод моего общения с Пушкиным исходя из собственного сексуального опыта. Скажу лишь, что в результате я привязалась к Пушкину больше, чем за весь предыдущий период: половые акты сближают людей. Обмануть Пушкина было несложно — он и сам обманываться был рад, получая от процесса известную долю приятности и полагая, что его пользуют лучшие японские специалистки. Мне это льстило, но за несколько последующих дней и ночей я окончательно задолбалась менять кимоно и похудела на 4 кг.

Не знаю, что было бы дальше, кабы поэт не натер себе мозоль, одновременно признав в многочисленных японках меня. Дело в том, что я стала проявлять недопустимую халатность: видя, что Пушкин не вдается в детали, я почти перестала наносить грим, Пушкин получил нечаянную возможность отвлечься от процесса и углядел мой съехавший на затылок парик а ля Чио Чио-сан. Узнав меня, Пушкин так возбудился, что даже забыл про свою техническую травму.