Дело закрыто - Патриция Вентворт

Хилари убирала посуду, курсируя между гостиной и маленькой кухней. Яркие ситцевые занавески на окнах были задернуты. На каминной полке выстроились в ряд фарфоровые птицы — синяя, зеленая, желтая и коричневая. И еще розовая, с очень острым клювом, которую Джеф прозвал Софи. Впрочем, имя было у каждой. Когда Джеф покупал какую-то вещь, ему обязательно нужно было немедленно придумать ей имя. Его последнюю машину звали Сэмюель, а птиц — Октавий, Леонора, Эменгард, Софи и Эразм.

Хилари вернулась из кухни с подносом.

— Выпьешь чаю сейчас или принести тебе попозже в постель?

Марион очнулась.

— Позже. Но я совсем тебе не помогаю.

У Хилари вырвался вздох облегчения. Это означало, что Марион начала приходить в себя. Когда она молча сидела, оцепенев от горя и боли, достучаться до нее было практически невозможно. Оставалось только осторожно ходить вокруг нее на цыпочках, по возможности согревать, кормить и любить от всего сердца. Оживая, она начинала разговаривать, и это помогало ей скорее прийти в себя. От радости к Хилари вернулся румянец, а глаза снова заблестели. У нее было одно из тех лиц, которые ежеминутно меняют свое выражение. Только что она казалась бледным неказистым заморышем с невыразительными чертами лица и несчастными глазами брошенного ребенка, который изо всех сил старается казаться сильным и храбрым, и вот уже расцвела, в мгновение ока вернув себе румянец и очарование.

— Но я люблю хозяйничать, ты же знаешь.

Марион улыбнулась.

— Ну, и чем ты сегодня занималась? Удалось навестить тетю Эмелин?

— Нет. То есть я хотела, но так до нее и не добралась. Я такая дурочка, дорогая. Села не на тот поезд, а он оказался экспрессом, и первая остановка была уже только в Ледлингтоне, и, когда я наконец оттуда выбралась, было уже столько времени, что я не решилась ехать в Уинсли-Гроув, боясь, что не успею тогда вернуться домой раньше тебя.

— Хорошая девочка, — рассеянно проговорила Марион и добавила: — Тетя Эмелин будет волноваться.

— Я ей уже позвонила.

Хилари опустилась на коврик перед камином и обхватила руками колени. Ее короткие каштановые волосы обрамляли голову буйством крохотных завитушек. Она была очень подвижной и ребячливой. Ее обнявшие колени руки были маленькими, сильными и ловкими. У нее были очень красные губы — чуть изогнутая верхняя и полная нижняя, смуглая кожа, совсем детский нос и удивительно ясные глаза неопределенного цвета. Когда она волновалась, радовалась или сердилась, ее чистую смуглую кожу стремительно заливала яркая алая краска. У нее был приятный голос и изящный профиль. В общем, она была очаровательным ребенком с горячим сердцем и огненным темпераментом. Она голову бы отдала за Марион, а Джеффри любила, как родного брата, которого у нее никогда не было. Сейчас она твердо решила расшевелить Марион.

— С этим поездом вышла целая история. Сначала я думала, что закрылась в одном купе с абсолютно безумной леди, а она — только представь, дорогая, — вдруг взяла и оказалась твоей подругой!

Марион почти улыбнулась, и Хилари воодушевилась еще больше. У нее получалось, действительно получалось! Она постаралась выжать из своего приключения все что можно.

— А в купе этом я оказалась потому, что увидела на платформе Генри…

— О! — произнесла Марион.

Хилари энергично кивнула.

— …который смотрел на всех так, будто в нем минимум три метра роста и столько важности, что для слов места уже не осталось. Похоже, он только что был у матери и наслушался, как ему несказанно повезло и как она с самого начала знала, что я ему вовсе не пара и никогда не стала бы ему такой женой, какой она была для его отца.

Марион укоризненно покачала головой. Хилари скорчила гримаску и продолжила:

— Когда я думаю, что миссис Каннингхэм могла стать моей свекровью, у меня мурашки по спине бегают! Если уж кому и повезло, так это мне. Думаю, мой ангел-хранитель нарочно устроил Бучу, чтобы меня спасти.

Марион снова покачала головой.

— Едва ли Генри ждет, что вы станете с ней подругами.

Хилари залилась краской и выпятила подбородок.

— Ждет? — переспросила она. — Что значит «ждет»? С Генри покончено раз и навсегда. Решительно, твердо и бесповоротно. И меня абсолютно не волнует, ждет он чего-то или нет. И дай мне, уж пожалуйста, досказать историю, которая, между прочим, страшно волнующая и занимательная, и единственная причина, по которой я вообще упомянула Генри, — это моя исключительная правдивость и необходимость объяснить, почему я заскочила в первый попавшийся поезд, оказавшийся к тому же экспрессом, да еще не сразу это заметила, а когда наконец очнулась, было уже поздно. И когда я спросила у женщины в купе, куда это мы едем, она ответила, что в Ледлингтон, а потом вдруг стиснула руки и заявила, что узнала меня в тот самый момент, как я вошла.

— И кем же она оказалась?

— Дорогая, я не знаю! Но ты, наверное, догадаешься, потому что на самом деле ее интересовала ты. Сначала я думала, что она спрашивает просто из любопытства, потому что она брякнула, будто видела нас с тобою в суде, — должно быть, в тот самый день, когда тетя Эмелин совсем расклеилась и мне пришлось ехать вместо нее, потому что больше я там никогда не была, — и я, конечно, сразу вскипела и уже поднялась, чтобы найти другое купе, потому что терпеть не могу вот таких упырей, а потом вдруг поняла, что она совсем не такая.

— Как? — отрывисто спросила Марион.

— Она ухватила меня за пальто, и я почувствовала, что она вся дрожит. И потом, она выглядела страшно несчастной и отчаявшейся, а вовсе не злорадной, как положено упырям. И еще она сказала, что просто хочет узнать, как ты живешь, потому что всегда тебя любила, и все в таком духе.

С некоторым опозданием до Хилари вдруг дошло, что Генри в качестве темы для обсуждения был бы куда как безобиднее. Получалось, что за один день она сбежала от него дважды и с одинаково печальным результатом. История же с ее приключением в поезде при ближайшем рассмотрении оказалась менее всего подходящей для того, чтобы вывести Марион из ее состояния, но было уже поздно, потому что Марион настойчиво спрашивала:

— Так кто это был?

— Не знаю, дорогая. Говорю же тебе, не знаю! Думаю, она и в самом деле немного тронутая. Больно уж странно она говорила. С ней еще был какой-то мужчина, но он как раз выходил в коридор, когда я появилась. Ну, после того, как увидела Генри. И она говорила про него жутко странные вещи вроде того, что: «Слава богу, он ушел!» и что она прямо-таки молилась о возможности поговорить со мною наедине. И она страшно нервничала, выламывала себе пальцы и дергала за воротник, как будто он мешал ей дышать.

— А как она выглядела? — медленно проговорила Марион, устало поднося к лицу ладони. Ее глаза скрылись за длинными тонкими пальцами.

— Ну вылитая миссис Тидмарш тетушки Эмелин — это которая приезжает на выручку, когда у Элизы каникулы То есть не совсем, конечно, но суть та же: жутко больная, страшно респектабельная и постоянно называла меня «мисс», а я впервые встретила человека — кроме миссис Тидмарш, понятно, — который умудрялся бы делать это в одном предложении дважды.

— Пожилая?

— Будто такой и родилась. В точности как миссис Тидмарш. Ну, ты знаешь. Просто невозможно представить, что она когда-то была ребенком или хотя бы выглядела моложе. То же и с одеждой: и не стареет, и новой как будто сроду не была.

— Вряд ли это имеет значение, — заметила Марион Грей. — Так что она хотела узнать?

— Ну, о тебе. Как ты живешь, все ли у тебя в порядке. И о Джефе тоже. — Она замялась. — Знаешь, Марион, она сказала одну жутко странную вещь. Не уверена только, надо ли…

— Надо. Расскажи.

Хилари посмотрела на нее с сомнением. С этими поездами всегда так: стоит раз ошибиться, и уже ни за что не знаешь, чем это кончится.

— Знаешь, я почти уверена, что у нее не все дома. Она сказала, что пыталась тебя увидеть, когда шло разбирательство. Сказала, что сбежала от него и пробралась к твоей комнате. Ее, разумеется, не пустили. И она сказала — очень, правда, тихо, и я не совсем расслышала, потому что тут она снова начала дрожать и задыхаться, — она сказала, что если бы ее пустили… Нет, она сказала: «Я ее не увидела. А если бы мне удалось». В общем, что-то такое. Она так нервничала, что ничего нельзя было разобрать.

Голос Хилари дрогнул и быстро сошел на нет. Она вдруг отчетливо ощутила холод, и холод этот исходил от Марион, которая не шевелилась и не говорила больше ни слова. Она молча сидела прикрыв руками лицо, и исходивший от нее холод стремительно заполнял комнату.

Хилари терпела сколько могла. Потом разомкнула руки, переместилась на колени, и в эту минуту Марион встала и подошла к окну. Возле него вместо стула стоял дубовый сундук с наваленными сверху зелеными и голубыми подушками. Марион смахнула их на пол, открыла крышку и, достав из сундука альбом для фотографий, вернулась в свое кресло и принялась молча его листать.