Дорогой чести - Владислав Глинка

— Вы с ним? — удивился Непейцын. — Да о чем же?

— О чем?.. К откровенностям русские люди доходят, если выпили хоть умеренно, — засмеялся Захаво. — Так вот, друг наш Алексей Михайлович, видите ли, и в Англии обучался, и человек бессомненно умный, но выше тульского горизонта взглянуть не может.

— Что вы подразумеваете?

— А то, что на заводе все идет, как сто лет назад, и почитать оное за благополучное ноне не годится. Отпускают большинству цеховых на дом весом металл, задают выработку скоб, курков или другого, оружию потребного, и все-с. А мастера казенное кое-как скуют да отполируют, а подлинное умение отдают тульскому художеству на партикулярных поделках, за которые главные средства к жизни получают. Завод с прохладцем удовольствуют, а жар настоящий — на сторону…

— Но завод выработку оружия, казной назначенную, сполна сдает, — возразил Непейцын. — Чего вам еще?

— А того, чтоб те же люди в три раза оружия больше делать стали, а перстеньки да чернильницы на время вовсе отложили, — решительно сказал Захаво. — Ведь новая война с французами на носу. В прошлый раз они нас до конца не разгромили, а теперь, уверен, как немцев, подчинить себе постараются. Манифест читали, что третьего дня прислан? Прямо порохом пахнет. А где наш оружейный запас? Узнавал я в Петербурге: только на выбраковку мирного времени рассчитан. А где для вновь формируемых полков? Ей богу, висело на языке этакое, когда граф про завод спрашивал. Ведь он больше по артиллерии, про ружья может и не дознаться.

— Чего ж не сказали?

— Неблаговидно. Товариществу и нас в гимназии учили. А ведь истинно надобно, не мешкая, станки лучшие для сверления стволов и прочего фундаментального завесть, да и заказы поднять домашней выработки, чтоб не пришлось на французов с одним «С нами бог» да с косой. Вот третьего дня и заговорил, как с вами нонче, с Алексеем Михайловичем, но он только руками замахал: «Нельзя туляков исконного художества лишать!» А по-моему, туляк ли, рязанец, а под французом ему оказаться негоже. Или неправ?

— Правы, пожалуй, — сказал Непейцын. — Хотите, генералу доложу, что вы некоторые прожекты мне высказывали, которые, полагаю, могут заводу пользу принесть? Чтоб вас выслушал…

— Скажите при случае, — согласился Захаво. — Генерал наш барин неглупый, но, как генералу полагается, больше насчет благолепия норовит — построить новое правление заводское, плотину камнем облицевать, решетку красивую на ней водрузить. И вполне законным считает, что за недостатком воды в Упе все колеса заводские три месяца недвижны. А ведь за границей, да и на Урале, чтобы от снегов и дождей не зависеть, машины паровые ставят.

— Так зато вода — двигатель бесплатный, природный… — возразил Сергей Васильевич.

— А паровая машина все равно выгодней. Целый год без устали нам бы нарезала винты, сверлила стволы, точила клинки…

— Так я доложу генералу, — решил Непейцын, — попрошу вас выслушать. Он нынче сказал, что будет высшему начальству писать, чтобы не рота, а батальон инвалидный завод охранял, и на днях со мной про то толковать в подробностях станет.

— Доложите при случае, — повторил комиссионер. — Хотя про повышение выработки, полагаю, господин Тумановский ему напомнит, чтоб осведомленность о приказе, мной привезенном, выказать.

— Тумановский? Бухгалтер? Каков он вам показался? — спросил Непейцын — Видел, как вы с ним за столом толковали.

— Надо ж было рассмотреть, что за человек у вас в гостях.

— И что скажете?

— Неглуп, но ловок уж очень и зазнайка. После ужина, когда все квасы да чай в гостиной распивали, он, недалече от меня стоя, вдруг приказывает Пете Доброхотову: «Принеси мне еще кваску, да похолодней». Он его за Федю вашего, конечно, принял. Имена звуком схожи, оба в горшок стрижены, только на дворовом кафтан много новее, чем на художнике.

— А Петя что сделал?

— Принес стакан на тарелочке, подал. А как тот выкушал, то и спросил: «Вы, сударь, верно, за слугу меня приняли?» — «А кто ж ты таков?» — бухгалтер спрашивает и даже лорнетку к глазу. «Я замочного дела наследственный подмастерье, — Петя с достоинством отвечает, — и равно, как вы, в гости к Сергею Васильевичу зван». Покраснел Тумановский и на меня вопросительно смотрит. Я подтвердил. Тогда он плечи вверх: «Согласитесь, говорит, сие странно как-то. Здесь их превосходительства, штаб-офицеры, дамы, и вдруг…» А я в ответ: «Так заметьте, сколь сей молодой человек скромен, все в сторонке обретается, и надобно вам, говорю, знать, что из тульских мастеров не один через службу на заводе в дворянство вышел — хотя бы вот тот, механик Сурнин, коллежский асессор и кавалер. А в купечество уже более сотни фамилий приписались». А он только опять плечи поднял, удивляется. Хотел бы я знать, сам-то какого роду? Приказных, вишь, презирает, цеховых тоже. Прямо князь Голицын аль граф Шереметьев!

— По фамилии благозвучной не из семинаристов ли? — предположил Непейцын. — Такие прозвища, сказывали, лучшим ученикам ректора дают вместо Сидоровых, Лукиных. Но в обществе держать себя умеет.

— Как же! — усмехнулся Захаво. — Видели, как за генеральским стулом встал да приговаривал: «Мудро изволили пойти, ваше превосходительство!..» Даже доктор не выдержал, буркнул: «О homines ad servitutem paratos!»

— А что сие значит? — спросил Сергей Васильевич.

— «Люди, готовые раболепствовать», сиречь — подлипалы…

— Невзлюбили господина Тумановского! — рассмеялся Непейцын.

— По поговорке: «Видать сокола по полету». Заметьте, как ловко нынче в гости к вам втерся… Однако пойду, ложитесь и вы скорей…

Раздевшись и отстегнув ногу при помощи сонного Федьки, Сергей Васильевич отпустил его. В халате присел к бюро, еще раз рассмотрел новую записную книжку. Перечел надпись.

Когда потушил свечу, в комнате не стало темней: луна глядела в окошко. Улегшись, растирал бедро — за день наминает пояс новой ноги, сделанной год назад взамен первой, кулибинской, на которой шарниры сносились. Кажется, во всем копия точная, а не так удобна, как первая… И сна ни в одном глазу… Вот как удивительно бывает — самый, пожалуй, близкий человек во всей Туле, хоть на десять лет моложе, Павлуша Захаво, но склонностей настоящих, сокровенных мыслей его не знал до сего дня… А у меня есть ли такое, чего он не подозревает? Разве об Авроре Богдановне… Милая, сколько часов рисунок вышивала, глаза свои красивые слепила! Вот приедет, и нужно наконец то объясниться. Вдруг сможет он всерьез спеть, что «своей доволен частью»?.. Ну что ж, отпраздновали сегодня по всем правилам. Филя с Ненилой могут быть довольны. А что, в сущности, праздновали? Что тридцать шесть лет стукнуло? Что больше полжизни прожито? Вот дяденьке шестьдесят шесть, и в письмах последних рука уж не так тверда… Второе праздновали, что пятнадцать лет в Туле прослужено. Кажется, быстро они пролетели, а между тем все, что до Тулы было, пологом кисейным будто задернулось. Даже Осипова смерть и потеря Сони, даже боль отрезанной ноги — все, все вроде сна какого-то… Правда, срок большой. Видь и в мире за него немало произошло. Ушли в землю светлейший и государыня вместе со множеством дельных и пустых своих начинаний. Четыре года куролесил император Павел. Тысячи боевых офицеров и генералов в отставку выгнал, тысячи угодников, мастеров фрунтового штукарства на их места поставил. В мальтийских рыцарей играл, с французами то воевал, то мирился, в Индию поход снаряжал, чтоб англичан оттуда выгнать. А больше все мелочами военными забавляйся — чин штабс-капитана учредил, а бригадира уничтожил, артиллеристам красный петровский мундир зеленым заменил, на прусский манер названия полков по шефам ввел вместо прежнего — по городам российским. Уставы, с прусского переведенные, долбить велел. Фридриха II за бога войны почитал… По-человечески жалко его, раз задушили в собственной спальне гвардейцы-заговорщики, но и добром помянуть трудно.

А новый государь обнадежил ангельской улыбкой, обещанием будущих справедливых законов, учредил сословие «свободных хлебопашцев» — господа ноне могут отпущать своих крепостных в таковое. Но охотников пока нашлось, слышно, мало, и все идет по старинке. Одно только произошло важное: небывало позорно проигранная война с Францией. Тогда даже порадовался, что из-за ноги не был в строю под проклятым Аустерлицем. Передают, будто Михайло Ларионович не виноват, всем сам государь распоряжался Но как ни говори, а после такого афронта командование больше не поручат. За то из старых знакомых Мордвинов стал полным адмиралом и места важные занимает. Румовский тоже в гору пошел — в «Ведомостях» печатали, что Казанского университета попечитель. Про Верещагина передавали, что в отставке. Кулибин тоже… Ох, надо наконец Михаилу Матвеевичу написать, пока и его из Академии не уволили, попросить, чтобы учеником туда Петю Доброхотова пристроил…