Грязная работа - Кристофер Мур

Он не помнил, как выбирал гроб, как все улаживал. Больше походило на сон сомнамбулика: взад-вперед шаткими призраками перемещались ее родственники в черном, извергая малоадекватные клише соболезнований:

— Нам очень жаль. Она была так молода. Какая трагедия. Если мы чем-то можем помочь…

Отец и мать Рэчел обнимали Чарли, соприкасаясь с ним головами в вершине треножника. Сланцевый пол похоронного зала был испятнан их слезами. Всякий раз, когда плечи тестя сотрясались от рыданий, сердце Чарли разрывалось вновь. Сол сжал лицо зятя ладонями и сказал:

— Ты не представляешь, потому что я не представляю.

Но Чарли представлял, ибо он был бета-самцом и на нем лежала проклятая печать воображения; он представлял, потому что потерял Рэчел, а теперь у него дочь — эта крохотная незнакомка, что спит у его сестры на руках. Он представлял, как и ее забирает человек в мятно-зеленом.

Чарли посмотрел на пол в пятнах от слез и сказал:

— Вот почему большинство похоронных залов застелено коврами. А то кто-нибудь поскользнется.

— Бедный мальчик, — произнесла мать Рэчел. — Мы, разумеется, посидим с тобой шиву.

Чарли пробрался через зал к сестре: на той был его двубортный костюм из темно-серого габардина в тонкую полоску, и от сочетания суровой прически поп-звезды восьмидесятых и младенца в розовом одеяльце сестра смотрелась не столько андрогинной, сколько попутанной.

Чарли считал, что на ней костюм сидит гораздо лучше, чем на нем, но все равно могла бы и спросить разрешения.

— Я так не могу, — сказал он.

И дал себе рухнуть вперед, пока отступающий клин его темных волос не уперся в ее склеенный гелем платиновый чубчик имени «Стаи чаек».[4]

Ему казалось, что для скорби это лучшая поза — вот так бодаться: вроде как пьяно стоишь у писсуара и падаешь, пока не воткнешься головой в стену.

Отчаяние.

— Ты отлично держишься, — сказала Джейн. — Так редко у кого получается.

— Что такое, нахуй, «шива»?

— Мне кажется, это такой индусский бог со всякими руками.

— Что-то не то. Голдстины собираются со мной на нем сидеть.

— Рэчел что, не научила тебя быть евреем?

— Я не обращал внимания. Думал, у нас еще есть время.

Джейн переместила малютку Софи в позу мяча в руке полузащитника, а свободную ладонь положила Чарли на загривок.

— У тебя все будет хорошо, братишка.

— Семь, — сказала миссис Голдстин. — «Шива» означает семь. Раньше мы сидели семь дней, оплакивали покойных, молились. Так делали ортодоксы, теперь же большинство сидит всего три.

Шиву они сидели в квартире Чарли и Рэчел, выходившей на линию канатной дороги на углу Мэйсон и Вальехо. Здание это — четырехэтажное, эдвардианское (архитектурно — не вполне кутюр роскошной викторианской куртизанки, но все равно вульгарных оборок и хлама довольно, чтобы наскоряк оприходовать морячка в переулке) — построено было после того, как землетрясение и пожар 1906 года смели с лица земли целый район, ныне ставший Северным пляжем, Русским холмом и Китайским кварталом.

Когда четырьмя годами ранее умер отец, Чарли и Джейн унаследовали здание вместе с лавкой старья, занимавшей первый этаж. Чарли достались дело, просторная спаренная квартира, где прошло их детство, и стоимость содержания развалюхи, а Джейн — половина дохода от аренды и одна из квартир на верхнем этаже с видом на мост Бэй-бридж.

По распоряжению миссис Голдстин все зеркала в доме затянули черной тканью, а на кофейный столик посреди гостиной водрузили здоровенную свечу. Сидеть полагалось на низких скамеечках или подушках — в доме ни того ни другого не нашлось, поэтому Чарли впервые после смерти Рэчел спустился в лавку за чем-нибудь подходящим.

Из кладовой за кухней черная лестница вела на склад, где Чарли среди ящиков товара, который еще предстояло рассортировать, оценить и вынести в лавку, устроил себе кабинет.

Внутри было темно, если не считать того света, что сочился в витрину от уличных фонарей на Мэйсон-стрит.

Чарли остановился у подножия лестницы, не снимая руки с выключателя, — просто смотрел. Среди полок с безделушками и книгами, башен старых радиоприемников, вешалок со старой одеждой — все темное, сплошь бугристые тени во мраке — что-то тлело красным, чуть ли не пульсировало, словно бились сердца. На вешалках — свитер, в горке с антиквариатом — фарфоровая лягушка, у самой витрины — старый поднос «Кока-Кола», рядом — пара башмаков. Все это рдело.

Чарли щелкнул выключателем, флуоресцентные трубки зажглись, сперва помигав, жизнью, и вся лавка осветилась. Красное сияние погасло.

— Таааак, — сказал себе Чарли — спокойно сказал, точно теперь все было в полном порядке.

Выключил свет. Горящая красная хрень. На стойке неподалеку тускло светилась латунная визитница, отлитая в виде американского журавля. Секунду Чарли к ней присматривался — просто убедиться, что на нее не падает жуткий отсвет какого-нибудь красного фонаря снаружи. Шагнул в темную лавку, вгляделся в латунного журавля пристальнее, склонив голову набок.

Не-а, красным явно пульсировала сама латунь. Чарли развернулся и рванул вверх по лестнице.

Влетев в кухню, он едва не сшиб Джейн, которая нежно укачивала малютку Софи на руках, что-то ей при этом тихонько воркуя.

— Что? — спросила Джейн. — Я же знаю, у тебя внизу валяются какие-то здоровые подушки.

— Не могу, — ответил Чарли. — Я удолбался. — И он рухнул на холодильник так, словно брал его в заложники.

— Я принесу. На, подержи ребенка.

— Не могу, я обдолбан. У меня галлюцинации.

Джейн разместила младенца в изгибе правой руки, а левой обняла младшего брата за плечи.

— Чарли, ты принимаешь антидепрессанты и успокоительные, а не трескаешь кислоту. Посмотри вокруг, здесь же все на чем-нибудь сидят. — Чарли послушно выглянул в кухонный проход: женщины в черном, большинство — средних лет или старше, качают головами, мужчины держатся стоически, рассредоточились по периметру гостиной, у каждого в руках — солидный стакан, все пялятся в пространство. — Видишь, всем пиздец.

— А маме? — Чарли показал подбородком на мать, выделявшуюся из прочих седовласых дам в трауре: она была обвешана серебряными украшениями навахо и так загорела, что, делая глоток «старомодного»,[5] будто вся утекала в стакан.

— Маме особенно, — ответила Джейн. — Схожу поищу, на чем сидеть шиву. Не знаю, почему нельзя на диване. Бери дочь.

— Не могу. Мне ее не стоит доверять.

— Бери, сука! — рявкнула Джейн прямо в ухо брату — но как бы шепотом.