Подземелье ведьм - Кир Булычев

— Мистер Робертсон! — прервала молодого человека Вероника, пытаясь вскочить с койки. — Не думаете ли вы, что нам надо попросить чаю? Будьте любезны позвать Пегги…

Но договорить она не успела, потому что Дуглас закрыл ей рот страстным поцелуем.

— О нет! — пыталась сопротивляться девушка. Она отталкивала его жаждущие руки, которые безжалостно рвали ее одежду, отворачивала лицо от его поцелуев. — Я закричу! — шептала она.

— Кричите, — отвечал Дуглас громким шепотом. — Сюда прибегут русские, и вы будете опозорены.

— Как вам не стыдно!

— Во мне проснулся зверь.

— Это не зверь, а грязное животное, — возразила девушка, и тут она поняла, что ее нежная упругая грудь, которой после Милоша Куцки не касался ни один мужчина, обнажена и дрожащие жаркие пальцы Дугласа грубо ласкают ее.

— О нет! — застонала Вероника, лихорадочно обдумывая проблему, звать ли на помощь и таким образом сохранить честь, но погубить экспедицию или пойти на жертву ради спасения экспедиции. Пока что она сопротивлялась молча, потому что не теряла надежды вразумить Дугласа либо отразить его нападение. В каюте было полутемно, фитиль керосинового фонаря коптил, равномерно ухала паровая машина, и Веронике вдруг показалось, что все это происходит не с ней, а лишь в ее воображении, на страницах романа Мопассана «Жизнь», прочитанного в транссибирском экспрессе. О господи, мысленно молила Вероника, пришли в каюту Пегги или профессора Мюллера, который обещал принести вечером книгу…

Но никто не шел к ней на помощь.

Причину тому нетрудно усмотреть в тонкости переборок парохода и относительной тишине, которая воцарилась на нем поздним вечером. Страстные вздохи Дугласа, шепот и мольбы девушки проникали через переборки и даже вырывались на палубу. И если Дугласу и Веронике казалось, что они замкнуты в некоем тесном пространстве, а остальной мир не ведает о той драме, что разыгрывается в каюте, на самом деле остальной мир прекрасно понимал, что за драма происходит рядом с ним, однако трактовал ее не как борьбу девушки за свою честь, а как развлечение иностранцев, утоляющих таким образом свою похоть.

Профессор Мюллер, чья каюта была отделена от каюты Вероники лишь фанерной переборкой, как раз собрался отойти ко сну. Страсти за перегородкой настолько смутили его, что он натянул ночной колпак на уши, а когда и это не помогло, заткнул уши ватой и, сидя на койке, в ужасе смотрел на то, как вздрагивает переборка, когда ее задевают колени или локти англичан, и более всего опасался, что переборка рухнет и тогда ему придется стать свидетелем интимного зрелища.

Стараясь прикрыть от поползновений Дугласа все более обнажаемое тело, Вероника отдавала себе отчет в том, что ее положение с каждой секундой становится все более безнадежным. Наконец она поняла, что придется кричать, но Дуглас настойчиво шептал ей в ухо:

— Не кричите, не надо, уже поздно, уже поздно…

— Нет! — закричала Вероника.

И в этот момент из коридора донесся громкий возмущенный голос рыботорговца Алачачяна, который не смог больше выносить страстных звуков из английской каюты:

— Перестань, понимаешь! У меня семья в каюте, дети, жена. Распустились! Такой вещи надо тихо делать, кричать зачем?

— Что он? Что он кричит? — испугалась мисс Смит, готовая выброситься за борт. В отчаянии она укусила жениха за ухо, тот отпрянул и крикнул по-английски, обращаясь к невидимому рыботорговцу:

— Идите к черту!

И за окном кто-то громко засмеялся, подтвердив этим, насколько тонки стены на ленском пароходе.

Мисс Смит, свалив Дугласа на пол, зарыдала, и профессор Мюллер услышал рыдания заткнутыми ватой ушами и сам готов был заплакать, потому что в нем поднялось сострадание к девушке, а жена Алачачяна закричала на мужа по-армянски, упрекая за невоспитанность. Капитан парохода Селиванов, который слышал далеко не все, ибо стоял на мостике, дал длинный гудок, минуты на три, в котором утопил слезы Вероники, голоса на палубе и шаги ретировавшегося к себе в каюту мистера Робертсона.

Новопятницкое считалось деревней, потом, когда при государе императоре Александре II там построили церковь, оно стало селом. А городом ему не стать бы еще долго, если бы не радения Ефрема Колоколова. Ефрему мечталось стать почетным гражданином. Но стать таковым можно было только в своем городе. Сколько усилий, расходов, времени потребовалось ему, чтобы превратить Новопятницкое в город, немыслимо представить. Указ последовал лишь 7 января 1911 года. Село Новопятницкое Якутской губернии было объявлено городом. Тем же летом Ефрем Колоколов стал в нем первым и единственным почетным гражданином.

К тому времени, когда пароход «Св. Сергий Радонежский» показался из-за Покойного острова и загудел, завидя сбегающий по откосу к Лене Новопятницк, весь город уже собрался на пристани.

Не было только Ефрема Колоколова.

Пароход оживленно шлепал по воде лопастями колес, сворачивая к пристани. Толпа подалась вперед.

Тогда появились первые признаки скорого приезда Ефрема Ионыча. На склоне остановилась телега. Митька Косой стащил с нее холстину, Ахметка с Молчуном поднатужились, свалили через бок тяжеленный рулон ковровой дорожки и принялись катить его под откос по грязи. Ковра точно хватило как раз до пристани.

Когда пароход, снова загудев, начал пыхтеть и приноравливаться к швартовке, сверху пестрой толпой сбежали цыгане. Те самые, которых еще осенью Ефрем сманил из Якутска и которые всю зиму услаждали его слух. А когда магнату было недосуг, подрабатывали в ресторане «Золотой Урулган», который также принадлежал почетному гражданину Колоколову.

Расталкивая горожан и ссыльных, цыгане нагло пробились к самой воде и тут же затянули песню.

Матросы побежали вдоль борта. По пристани, расталкивая любопытных, застучал деревяшкой инвалид Платоныч, поймал конец с петлей, закинул на тумбу и начал закручивать. Быстрое течение разворачивало пароход, капитан Селиванов заорал с мостика, чтобы крепили второй конец. Машина отрабатывала назад, черный дым повалил до самого неба.

Поднялся галдеж, люди на пристани узнавали знакомых, перекликались с ними, громко пели цыгане. За этим шумом был упущен момент появления Ефрема Колоколова, всегда исполненный смысла для горожан и необыкновенный для некоторых из приезжих.

Ефрем Ионыч подъехал к пристани в красном авто марки «Мерседес-Бенц», запряженном парой белых коней под синими с золотом попонами.

Пароход окончательно пришвартовался именно в тот момент, когда кучер, привстав на переднем сиденье авто, натянул вожжи и остановил горячих коней. Ахметка и Митька Косой одновременно успели к машине и распахнули ее блестящую дверцу. Почетный гражданин Ефрем Ионыч ступил на ковровую дорожку, и тут же цыгане, завидев его, грянули величальную.