Продолжение «Тысячи и одной ночи» - Жак Казот
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Представляя сию достоверную картину, я хотел дать полезный урок тем тысячам индивидуумов, чье малодушие вечно побуждает их сомневаться в очевидном, ибо для того, чтобы поверить в него, им необходимо сделать значительное усилие. В круге жизни они выделяют лишь несколько более или менее кратких мгновений, уподобляясь циферблату, коему неведомо, какая пружина заставляет стрелки отсчитывать часы или отмечать расположение планет.
Кто из нас, в приступе гнетущей тоски, в отчаянии от того, что ни один из живущих или, вернее, прозябающих вокруг людей не может ответить на самые жгучие его вопросы и принести тем самым если не счастие, то покой, не обращал взора, застланного слезами, к вечному своду небес?!
И тогда огромное пространство, что разделяет сей подлунный мир и вечность, где на незыблемом своем основании покоится престол Отца небесного, исполнится для него сладостной надеждою. Эти лучистые огни на необъятном лазурном небосводе услаждают не только взор его: небесное сияние озаряет его душу, сообщает его мыслям свет гениальности. Он вступает в разговор с самим Предвечным, и даже природа благоговейно замолкает, дабы ни единым звуком не помешать этому возвышенному общению».
Какое величественное и, главное, утешительное зрелище — Господь Бог, открывающий человеку тайны высшей, божественной мудрости, коим подчиняет Он натуры, увы, слишком часто неблагодарные, дабы вернуть их под свою отеческую власть! Ибо для истинно чувствительного человека нежная любовь составляет нечто куда более важное, нежели даже дыхание гениальности. Для него радости славы или гордыни кончаются там, где начинаются горести великого множества благородных дворян, преданных королю. Один из сыновей Казота сражался в рядах последних, второй служил в армии эмигрантов. Республиканцы повсюду искали доказательства роялистского заговора так называемых «рыцарей кинжала». Завладев бумагами королевского интенданта Лапорта, они обнаружили среди них письма Казота и Понто. Тотчас же было состряпано обвинение, и Казота арестовали прямо у него в доме в Пьерри.
— Признаете ли вы эти письма? — спросил его представитель Законодательного собрания.
— Да, они писаны мною.
— Это я писала их под диктовку отца! — вскричала его дочь Элизабет, страстно желавшая разделить с отцом любую опасность.
Она была арестована вместе с ним. Обоих препроводили в Париж в экипаже Казота и заключили в тюрьму при аббатстве Сен-Жермен-де-Пре. Случилось это в последние дни августа. Госпожа Казот тщетно умоляла позволить ей сопровождать мужа и дочь.
Несчастные узники этой тюрьмы тогда еще пользовались в ее стенах относительной свободой. Им разрешалось встречаться друг с другом в определенное время дня, и нередко бывшая часовня — место их собраний — напоминала великосветский салон. Воодушевленные этим послаблением, узники забыли об осторожности: они произносили речи, пели, выглядывали из окон. Возмущенный народ обвинял «пленников 10 августа» в том, что они радуются успехам армии герцога Брауншвейгского{482} и ждут его как своего избавителя. Осуждалась медлительность чрезвычайной комиссии, созданной под давлением Коммуны Законодательным собранием. Ходили слухи о заговоре, зреющем в тюрьмах, о подготовке к бунту, связанному с приближением иностранных армий; говорили, что аристократы, вырвавшись из заточения, собираются устроить республиканцам вторую Варфоломеевскую ночь.
Известие о взятии Лонгви и преждевременные слухи о захвате Вердена{483} окончательно распалили народ. Был провозглашен лозунг: «Отечество в опасности».
Однажды, когда узники собрались в часовне за обычной беседой, вдруг раздался крик тюремщика: «Женщины, на выход!» Тройной пушечный залп и барабанная дробь, последовавшие за этой командой, вселили ужас в заключенных. Не успели они опомниться, как женщины были выведены прочь. Двое священников из числа арестованных поднялись на кафедру и объявили оставшимся об ожидавшей их участи.
В часовне воцарилось гробовое молчание; вошедшие тюремщики, а с ними десяток горожан-простолюдинов выстроили пленников вдоль стены и отобрали пятьдесят три человека.
Начиная с этого момента каждые четверть часа выкликали новые имена; этого времени импровизированному судилищу у ворот тюрьмы едва хватало на то, чтобы огласить приговор.
Некоторые были помилованы: среди них оказался почтенный аббат Сикор. Остальных убили прямо в дверях часовни фанатики, добровольно взявшие на себя эту страшную работу. К полуночи выкрикнули имя Жака Казота.
Старик хладнокровно предстал перед неумолимым трибуналом, заседавшим в небольшой приемной аббатства. Председательствовал грозный Майяр{484}. В этот момент опьяненные кровью убийцы потребовали судить и женщин, заставив их по очереди выходить из камер, однако члены трибунала отклонили это предложение. Майяр приказал надзирателю Лавакри увести их обратно и, пролистав список арестованных, громко вызвал Казота. Услышав имя отца, Элизабет, как раз выходившая вместе с другими женщинами, опрометью бросилась назад и пробилась сквозь толпу в тот миг, когда Майяр произнес роковые слова: «К производству!», что означало «казнить».
Отворилась наружная дверь: двор, где совершались казни, обнесенный высокой монастырской стеной, был полон народу. Слышались стоны умирающих. Бесстрашная Элизабет кинулась к двум убийцам, уже схватившим ее отца, — говорят, их звали Мишель и Соваж, — и стала умолять их пощадить старика.
Ее неожиданное появление, трогательные мольбы, преклонный возраст узника, чье политическое преступление трудно было сформулировать и доказать, жалость, внушаемая благородным видом двух несчастных и горячей дочерней любовью, смутили часть толпы, пробудив в ней сострадание. Раздались крики о помиловании. Майяр заколебался. Мишель налил стакан вина и протянул его Элизабет со словами: «Послушайте, гражданка, коли вы хотите доказать гражданину Майяру, что вы не из аристократов, выпейте это за спасение Отечества и победу Республики!»
Смелая девушка без колебаний осушила стакан; марсельцы{485} расступились перед нею. Рукоплещущая толпа пропустила отца и дочь, и их тотчас же увезли домой.
Многие пытались найти в вышеописанном сне Казота связь со сценой его счастливого избавления от смерти по воле растроганной толпы. Увы, попытка эта напрасна: упорное предчувствие говорило писателю, что даже благородная преданность дочери бессильна спасти его от неумолимой судьбы.
На следующий день после того, как народ с триумфом сопроводил Казота до дома, к нему явились с поздравлениями друзья. Один из них, господин де Сен-Шарль{486}, бросился к освобожденному со словами: «Слава Богу, вы спасены!»
— О, ненадолго! — отвечал тот с грустной улыбкой. — За миг до вашего прихода мне было видение: за мною приехал жандарм от Петьона{487} и приказал следовать за ним. Далее я предстал перед мэром Парижа, который велел посадить меня в
