Норвежский лес - Мураками Харуки

— Очень плохо, но умею, — ответил я.

— А в баскетбол?

— Не так чтобы очень.

— Тогда что же у тебя получается хорошо? — улыбнулась она, а в углах ее глаз собрались морщинки. — Кроме хождений по девкам?

— Да я и в этом не мастак, — слегка обиделся я.

— Не сердись. Я пошутила. А на самом деле? В чем ты силен?

— Особо ни в чем. Есть несколько любимых занятий…

— Например?

— Путешествовать пешком, плавать, читать книги.

— То есть, то, что можно делать в одиночестве.

— Да. Пожалуй, так. Мне с детства неинтересно играть в компании. Сколько ни пробовал, ничего не нравилось. Сразу становилось все равно, чем игра закончится.

— Тогда приезжай сюда зимой. Мы зимой бегаем на лыжах. Думаю, тебе понравится. Нахо́дишься за весь день по снегу, весь вспотеешь… — сказала Рэйко и посмотрела на свою правую руку в свете фонаря — словно оценивала старинный музыкальный инструмент.

— С Наоко часто так бывает?

— Иногда, — ответила Рэйко, разглядывая теперь левую руку. — Иногда она доводит себя до такого состояния. Расстраивается, плачет, но это ладно. Чему быть — того не миновать. Нужно выплескивать чувства наружу. Хуже, если она перестанет это делать. Иначе они будут накапливаться и затвердевать внутри. А потом — умирать в ней. Тогда все станет очень плохо.

— Я что-то не так сказал?

— Ничего. Все в порядке. Все так, не переживай. Говори откровенно, это лучше всего. Даже если станет больно обоим, или, как сегодня, ранит чьи-либо чувства — в конечном итоге, это все равно лучший способ. Если ты всерьез хочешь, чтобы она поправилась, делай так. Как я тебе говорила в самом начале, нужно не думать, как помочь ей, а делая так, чтобы она поправилась, самому стремиться стать лучше. Такой здесь метод. Поэтому тебе тоже необходимо обо всем говорить откровенно… пока ты здесь. Суди сам, во внешнем мире люди разве часто говорят правду?

— Это точно, — ответил я.

— Я здесь уже семь лет. Много людей прошло мимо меня за это время. Видимо, всякого насмотрелась. Поэтому теперь стоит лишь взглянуть на человека, и можно интуитивно определить, удастся ему вылечиться или нет. А вот что касается Наоко — я не понимаю. Даже предположить не могу, что с нею станет. Может, уже через месяц все как рукой снимет, а может, затянется на долгие-долгие годы. Поэтому тут я тебе не советчица. Могу сказать только простые истины: будь откровенен и помогайте друг другу.

— Почему непонятно только с ней?

— Видимо, она мне нравится, вот и не получается разобраться. Слишком много личного. Знаешь, она мне по-настоящему нравится. Нет, правда. Но вокруг нее много разных проблем… как бы это сказать… запутались в клубок, и распутывать нужно осторожно — по ниточке. Не исключено, что потребуется немало времени, чтобы размотать все до конца. А может, распутается вмиг — как по хлопку руки. Тут я ничего не решаю.

Она опять взяла в руки мяч, покрутила его и начала стучать им об землю.

— Самое главное — не падать духом, — сказал Рэйко. — Вот тебе еще одно предостережение. Не падать духом. Когда станет не по силам, и все перепутается, нельзя отчаиваться, терять терпение и тянуть, как попало. Нужно распутывать проблемы, не торопясь, одну за другой. Справишься?

— Попробую.

— Потребуется время. А может, даже спустя много времени полностью не вылечится. Ты об этом думал?

Я кивнул.

— Ждать трудно, — сказала Рэйко, ведя мяч. — Особенно человеку твоего возраста. Терпеливо ждать, когда она поправится. При этом нет ни сроков, ни гарантий. Сможешь? Настолько ли ты любишь Наоко?

— Не знаю, — честно признался я. — Я и правда толком не знаю, что значит «любить человека». Не в смысле — только Наоко. Но я сделаю все, что в моих силах. Не сделай я этого, самому будет непонятно, куда идти дальше. Действительно, нам с Наоко необходимо помочь друг другу. Иного выхода нет.

— И продолжать спать со случайными девчонками?

— Здесь я тоже не знаю, как быть. Что мне делать-то? Что я должен — ждать и при этом мастурбировать? Я сам не могу разобраться.

Рэйко положила мяч на землю и похлопала меня по колену.

— Послушай, я не говорю, что спать с девчонками — нехорошо. Спи, если тебе это нравится. Это ведь твоя жизнь. Решай сам. Но я хочу сказать тебе не это. Нельзя связывать себя неестественно, понимаешь? Иначе долго это не продлится. Девятнадцать-двадцать лет — очень важный период. Если что-то хоть чуть-чуть пойдет криво, с годами пожалеешь. Я серьезно. Поэтому хорошенько подумай. Хочешь оберечь Наоко — береги и себя.

— Я подумаю.

— Мне тоже когда-то было двадцать. Давным-давно, — сказала Рэйко. — Веришь?

— Верю… конечно.

— От всего сердца?

— От всего, — рассмеялся я.

— Ну, не такая, как Наоко, но я тоже была ничего себе… в ту пору. Без морщин.

— Мне нравятся такие морщины.

— Спасибо. Но впредь знай — женщинам нельзя говорить: «У вас очаровательные морщины». Только я рада таким словам.

— Буду знать.

Она достала из кармана брюк портмоне, вынула из кармашка для проездного билета фотографию и протянула мне. Цветной снимок хорошенькой девочки лет десяти. В ярком лыжном костюме. Она приветливо улыбалась, стоя на снегу.

— Красавица, правда? Моя дочь. Прислала мне эту фотографию в начале года. Сейчас учится в четвертом классе.

— Улыбка похожа, — сказал я и вернул фотографию. Она сунула снимок в портмоне, тихонько шмыгнула носом и закурила.

— В молодости я собиралась стать профессиональной пианисткой. Меня признали. Блистала талантом, росла избалованной. Побеждала на конкурсах. Лучшие оценки в консерватории, после окончания меня собирались отправить на стажировку в Германию. Короче, безоблачная юность. За что ни бралась, все спорилось, а если не получалось, делали так, чтобы получилось. Но произошло непостижимое, и в одночасье все пошло прахом. Было это на четвертом курсе консерватории. Мы готовились к ответственному конкурсу, и я беспрерывно репетировала. И вот ни с того ни с сего перестал двигаться мизинец на левой руке. Почему — непонятно, не двигается — и все тут. Массировала, опускала в горячую воду, дала рукам два-три дня отдыха, но все тщетно. Вся бледная пошла в больницу. А там говорят: «С пальцем все в порядке, нерв не нарушен, значит, дело не в пальце, а раз так, это — из области психики». Пошла к психиатру. Но там мне тоже ничего толком не сказали: мол, видимо, из-за стресса перед конкурсом. И напоследок посоветовали: оставь на некоторое время пианино в покое.

Рэйко глубоко затянулась и выдохнула дым. Несколько раз крутнула шеей.

— Тогда я решила съездить отдохнуть к бабушке на полуостров Идзу. Подумала: бог с ним, с этим конкурсом, поживу здесь недельку-другую, развеюсь, не прикасаясь к инструменту. Но не тут-то было. Чем бы ни занялась — в голове одно пианино и ничего больше. А вдруг мизинец так и останется неподвижным до конца жизни. Как тогда жить? Все мысли только об этом. Что тут поделаешь, если до сих пор инструмент был всей моей жизнью? Я начала заниматься в четыре года и с тех пор жила одной мыслью о музыке. Все остальное в голове не задерживалось. Попробуй отобрать инструмент у девчонки, которая выросла, и пальцем не притрагиваясь к работе по дому, лишь бы не повредить руки, а все вокруг твердили, как хорошо она играет. Что у нее останется? Щелк — и крышу повело. В голове все смешалось и… полный мрак!

Она бросила на землю окурок и затоптала его ногой. Затем опять несколько раз повернула шею.

— Мечта о карьере пианистки померкла. Два месяца в больнице, выписка. Кстати, не успела лечь в больницу, как мизинец начал двигаться. Восстановилась в консерватории, еле-еле закончила. Но что-то к тому времени уже испарилось. Какой-то сгусток энергии покинул тело. Врачи отговаривали: мол, для профессиональной пианистки — слишком слабые нервы. Тогда после консерватории я стала давать уроки на дому. Нелегко приходилось. Будто на этом закончилась моя жизнь. Самый лучший период оборвался в двадцать лет. Не двадцать лет. Несправедливо, да? Столько было возможностей в руках, смотрю — а вокруг уже ничего. Никто не хлопает, никто со мной не возится, никто не хвалит, и только каждый божий день — этюды Черни для соседских ребятишек. Настроения — никакого. Часто плакала. Обидно же… Когда узнаешь, что бездари занимают призовые места на таких-то конкурсах, устраивают свои концерты в таких-то филармониях. Слезы сами льются из глаз.