Красная площадь - Пьер Куртад

— В упор этим можно убить, — сказал лейтенант, — поэтому валять дурака не советую… Перекур!

Все не спеша разошлись к своим позициям, держа винтовку на ремне. Туман еще усиливал сходство этих нечетких силуэтов со взводом той войны, пришедшим сменить передовую часть.

— Только бород не хватает, — сказал Симон.

— Тебя положительно преследует образ «пуалю» четырнадцатого года, — усмехнулся Прево. — А я тебе опять скажу, что история не повторяется. Разве что как фарс. Сейчас разыгрывается фарс, но когда дойдет до дела, все будет происходить совсем не так, как мы воображаем, совсем не так, как мы читали в книгах…

— А ты действительно думаешь, что дойдет до дела… ну, скажем, весной?

— Весной или позже. На западе или на востоке.

— Ты думаешь, на востоке?

Прево, который шел впереди, пожал плечами и бросил окурок в заросли терновника.

— Надеюсь, что нет. Но в конце-то концов, не думаешь же ты, что Гитлер стал другом Советского Союза?

— Однако пакт-то ведь существует, — сказал Симон.

Он не признался Прево, что в иные дни ему хотелось, чтобы пакт был расторгнут — так было бы проще и снова был бы восстановлен тот образ мира, который создал себе Симон, когда складывались его убеждения.

— Насчет пакта мы еще поговорим, если тебя это интересует, — сказал Прево. — Я, во всяком случае, не прочь поговорить об этом. Никаких тут особых загадок нет.

Они были одни среди безлюдных ланд. Лишь вдали, на гребне холма, который полагалось взять «противнику», смутно виднелась приземистая фигура капитана, направлявшегося в сопровождении лейтенанта к расположенной в низине ферме.

— Эти времени не теряют, — заметил Прево. — Уже решили перекусить! Ну и армия…

— А ты хочешь, чтобы они все это принимали всерьез?

— А почему бы и нет? — не без задора сказал Прево. — Тебе прекрасно известны мои взгляды на этот счет… я имею в виду — насчет войны. Но этот фарс мне противен. Ну, хватит. Давай копать.

— Ты представляешь себе план?

— Какой план?

— Размеры окопчика?.. Положенные размеры?

— На кой дьявол они тебе нужны? Главное — чтобы твой пулемет был как следует замаскирован и мог вести огонь. При условии, конечно, что у тебя есть пулемет…

— А я все же считаю, что нужно держаться размеров, указанных в руководстве, — сконфуженно возразил Симон. — Тебя трудно понять: упрекаешь людей за то, что они недостаточно серьезно все это воспринимают, а сам…

С первого дня пребывания во взводе Симон решил скрупулезно выполнять все правила и инструкции. Военные операции, описанные в руководстве, мало-помалу превратились для него в некие магические формулы, которые могут утратить всю свою силу, если отступить от правил хотя бы на йоту. Конечно, он не раз думал о том, что в настоящем бою вряд ли придут на ум параграфы устава, но здесь, в этом условном мирке, где ручной пулемет изображала обыкновенная винтовка, а вместо танка стоял солдат, Симон не мог без трепета думать о малейшем нарушении правил игры. Сколько раз он, бывало, застывал на месте и, несмотря на все насмешки и хихиканья лейтенанта, не мог вспомнить, как надо отдать команду: то ли «Стрелки, вперед! Стройся!», то ли «Стрелки, стройся! Вперед!» Хотя на передовой он, наверно, крикнул бы как раз то, что кричат в тех случаях, когда солдат надо бросить в бой. Некоторые технические моменты, как, например, точное согласование бросков пехоты с ритмом стрельбы приданной ей артиллерии, восхищали его, и временами он испытывал в душе преклонение перед офицерским ремеслом. Он не только пришел к убеждению, что существует особая наука пехотного боя, но радовался своему открытию, как будто оно могло оградить его от грозных случайностей войны. Не потому ли он так держался за букву уставных положений, что подсознательно ему хотелось превратить поле боя в шахматную доску? Тогда будет не так страшно. Симон старался убедить себя, что со временем обязанности кадрового офицера и заботы о точном выполнении инструкций вытеснят из его души все прочие чувства, в том числе и чувство страха.

— Ты не понимаешь, — наставительным тоном продолжал Прево (это был не тон беседы, а скорее тон докладчика на вечере, посвященном «Потемкину»), — ты не понимаешь вот чего: именно потому, что я принимаю наше учение всерьез, я и плюю на уставные предписания. Важно научиться рыть яму. Вот что важно. Понадобится когда-нибудь… И не ради выполнения уставов или завоевания благосклонности нашего младшего лейтенанта…

— Ты уж прямо скажи, что считаешь меня солдафоном и фанатиком. А ведь сам ты, если хочешь знать, просто любишь все это…

— То есть что я люблю?

— Войну, — ответил Симон, заранее предвкушая эффект, который произведут его слова. — В сущности, ты любишь войну. Война тебя интересует…

— Я не люблю войну! — ответил Прево с какой-то даже торжественностью в голосе. — Но если надо будет воевать, лучше уж научиться заранее.

Они легли на мягкую землю, чуть отдававшую гниловатым запахом предзимья, и принялись рыть свой окопчик.

— А почему, в сущности, нельзя рыть, стоя на коленях? — спросил Симон. — Тебе не кажется, что это уж слишком… ползать вот так на брюхе!

— Нет, — сказал Прево, — одно из двух: либо мы плюем на их науку и вообще не собираемся ничего копать, либо, если уж копаем, так пусть это будет предельно приближено к условиям войны. Значит, надо копать лежа на животе! Еще неизвестно: может быть, наша сегодняшняя возня когда-нибудь спасет тебе шкуру.

— Словом, мы с тобой идеальные солдаты, — заметил Симон.

Оба вспотели. Воротник шинели то и дело упирался сзади в каску, и она сползала на глаза. Глупее трудно придумать!

— Хорошо еще, что существует на свете запах земли.

— Что? — переспросил Прево.

— Тебе этого не понять, — сказал Симон. — Земля… Ты ведь городской…

— А ты будто нет?

— И да и нет. Я из пригорода. Я вырос в пригородном саду, и здесь тоже пахнет пригородным садом, взрыхленной