Красная площадь - Пьер Куртад

— Стараются, фанатики! — заметил Прево, нарочно погромче, чтобы слышали соседи.

— Это и есть красивая война, — сказал Симон, — истинно французская, черт ее побери!

Когда рядом шел Прево, у Симона всегда становилось веселее на душе. Присутствие Прево вносило светлый луч в тусклый колорит армейского существования. Несколько дней Симон все пытался вспомнить, где он уже видел это лицо, почти неузнаваемое под каской времен первой мировой войны. Оказалось, что это тот самый рыжий парень, который выступал на просмотре «Броненосца «Потемкин». Симон с облегчением почувствовал, что теперь этот бретонский город и взвод, в нем пребывающий, перестали быть чем-то отвлеченным, неведомым. Прево сразу восстановил связь с реальной жизнью, с тем, что было реальной жизнью Симона до того сентябрьского утра 1939 года, когда снова пришлось надеть шинель небесно-голубого цвета, удивительно напоминавшую военную форму, которую носил еще его отец в 1917 году, так что порою трудно было даже понять, кто ты, к какому поколению принадлежишь, для какой войны предназначен. «Конечно, — сказал он Прево, — я прекрасно помню вечер, когда показывали «Потемкина». У меня есть на то особые причины, а впрочем, даже если бы их и не было, трудно забыть день, когда впервые увидел «Потемкина». И все-таки, говоря по правде, если бы не твоя шевелюра, ни за что бы тебя не вспомнил. Ты так и остался у меня в памяти как рыжий парень, который нам показывал «Потемкина».

Прево четыре года проучился в одном из провинциальных университетов и жил на стипендию. Если бы не рыжие волосы, выделявшие его среди всех, он был бы для Симона одним из многих солдат взвода, в которых — несмотря на неуклюжую шинель и классическую каску, увековеченную на десятках монументов жертвам мировой войны, — нельзя было не признать парижских студентов, каких он сотни раз видел где-нибудь на террасе кафе Латинского квартала или склоненными над курсовой работой за столом в Сорбонне.

Прево утверждал, что небесно-голубая шинель, которую на него напялил каптер, вряд ли руководствовавшийся при этом дружескими чувствами — поскольку большинство солдат взвода получили шинели желто-песочного цвета, — не была обыкновенной шинелью, хранившейся в нафталине со времен оккупации Рура… Нет уж, она наверняка принадлежала какому-то солдату, погибшему под Верденом. «Кровь они отмыли специальным составом, чтобы казенное добро зря не пропадало, — пояснил Прево. — Они люди оборотистые, все предусмотрели. Так что гляди на меня во все глаза: а вдруг это старье прямо с плеч «неизвестного солдата»! Шинелька-то на мне, а обмотки там, под Триумфальной аркой. В общем, они его, беднягу, надули. Шинель припрятали, а личный знак выбросили…»

И в самом деле, во взводе, состоявшем из курсантов, обучавшихся в школе командного состава, все были выряжены так, что по вечерам, когда они возвращались в казарму, окутанные пеленой ноябрьского тумана, какой-нибудь участник войны 1914–1918 годов вполне мог бы счесть себя жертвой галлюцинации и увидеть воочию призрак «своей» войны. Галстуки, аккуратно смазанные грубые башмаки, винтовки Лебеля, каски — все говорило о том, что история повторяется вплоть до мелочей.

— А песня неплохая! — вдруг вспомнил Прево. И тихо замурлыкал: — «Она любит смеяться, и пить она любит, и петь она любит, как мы».

— А все-таки это черт знает что, — сказал Симон. — Мой отец тоже, прежде чем его отправили на фронт, месяца четыре валандался в тылу с такой вот пушкой и с котелком… Это становится дурной привычкой. Входит в жизнь…

— Благородная военная традиция, — усмехнулся Прево. — Может, и дедушка тоже?

— Представь, ты угадал! Дед мой попал в плен под Седаном. Заслужил медаль участника сухопутных и морских кампаний — она у нас висела в рамке.

— Одна война проиграна, другая выиграна, а теперь будет самая-рассамая решающая…

Песня заглушала их голоса, залихватский ее напев вился над серой колонной, растянувшейся вдоль дороги, как призрак войны, сотканной из кружев, любви, молодечества и хмельного вина. Симон на минуту остановился и стал возиться с обмотками, стараясь стянуть их потуже. Сзади уже кричали:

— Эй, там, впереди! Давай двигайся! Да чего на него глядеть! Шагай, да и все!

— Послушай, Симон, устроимся где-нибудь в сторонке. Надо поговорить, — сказал Прево, понижая голос.

Колонна начала подъем, направляясь к пустынному плато. Там, на плато, в терновнике, они вырыли за последнюю неделю несколько рядов траншей, ходов сообщения, окопчиков для ручных пулеметов. Свежевскопанная земля, туман, дымок от холостых патронов — все это создавало пейзаж, неотличимый от картинок, которые можно увидеть на пожелтевших страницах «Мируар» или «Иллюстрасьон».

«Фанатики», шедшие во главе колонны, в упоении орали:

«Взбирайся, лодырь, на горку, не спи, раз-два-три!»

Младший лейтенант, шагавший справа от взвода с сигаретой в зубах, являл собою олимпийское безразличие. Он вызывал у подчиненных противоречивые чувства: с одной стороны, конечно, многие хотели бы шагать вот так, без мешка, без винтовки, быть свободными, как ветер, а с другой стороны, его-то уж наверняка не минует весеннее наступление. Симон тяжело переставлял ноги. Как глупо таскать этот котелок, который никогда ему не пригодится, но над которым он трудился каждое утро с пяти до пяти тридцати, надраивая его до блеска. Как больно бьет по спине тяжелый вещевой мешок! Он вспотел.

— Ну и свинство! А? — сказал он.

— Что свинство? — спросил Прево.

— Это дурацкое снаряжение…

— Быть может, оно не так уж и плохо, — заметил Прево. — Если когда-нибудь придется и в самом деле пробираться ползком… Сам знаешь, чем кончают армии, привыкшие к комфорту…

— И то верно.

Симон вспомнил воинскую часть, прибывшую из Англии и стоявшую лагерем неподалеку от плато, — по словам англичан, они направлялись в Ле-Ман. Ото всех несло лавандой и трубочным табаком. С иголочки, буквально с иголочки! Безукоризненные складки на брюках. Ну а война? А если война начнется по-настоящему? На войне ведь надо воевать, пока еще другого способа не изобрели. И война протекает так, как описано у Барбюса, а не иначе. Придется привыкнуть шагать по трупам, использовать их как укрытие. Симон никогда не видел трупов, если не считать покойника деда, лежавшего на смертном одре в Бейсаке, с лицом, накрытым кисеей. Это