Турецкий горошек - Д. Нельсон

– Миссис Адамс? – медсестра вопросительно обводит взглядом Питера, кружевницу и меня. По-моему, должно быть очевидно, кто из нас собирается делать сонограмму для определения срока беременности.

Питер произносит одними губами:

– Удачи.

Я передвигаюсь как можно осторожнее, стараясь не описаться и не чихнуть. Не удержавшись, я кашляю, и влага слегка смачивает мои трусы. В кабинете медсестра вручает мне зеленый халатик.

– Эксклюзивная модель от Готье? – спрашиваю я.

На именной карточке медсестры написано: «Дейдра Бронк». Я старательно разглядываю ее, пытаясь отделаться от мыслей о полном мочевом пузыре, о словоохотливых соседях, о Дэвиде, о моей простуде и обо всем, что еще случилось со мной. Вероятно, она уже перевалила сорокалетний рубеж. У нее легкие усики над верхней губой и несколько волосков на подбородке. Она наверняка обесцвечивает их, потому что у корней они темнее.

Я спрашиваю из-за ширмы:

– Можно мне зайти в туалетную комнату, на минутку?

– Лучше потерпите, на тот случай, если обнаружится, что у вас более долгий срок, чем вы думаете и нужно будет провести все исследования сегодня. – Она помогает мне забраться на стол и добавляет: – Постарайтесь расслабиться. – Хотя поверхность стола довольно мягкая и удобная, я даже подумать сейчас не могу о расслаблении.

Появляется мужчина, всем своим видом напоминающий сбросившего рождественский наряд Санта-Клауса. Круглолицый и седовласый бородач с яркими голубыми глазами и румяными, как вишни, щеками. Поскольку рядом с ним не парят северные олени с санями, полными игрушек, я догадываюсь, что это врач. С чего бы вдруг Святому Николаю, Деду Морозу, Санта-Клаусу, Крису Кринглу или даже Пэру Ноэлю дарить мне на Рождество сонограмму? Они могли бы подкинуть угольков в мой чулок, чтобы пристыдить меня, но не стали бы проводить медицинские исследования.

– Миссис Адамс. Я доктор Чарльз.

Я встречала его в этом центре, когда приходила на прием к моему другому врачу и дантисту. Бороду, однако, он, видимо, отпустил недавно и значительно прибавил в весе. Он увлеченно принялся объяснять суть и смысл предстоящего обследования.

– Спасибо, но в общем-то мне все это известно. Я преподаю это студенткам в медицинском колледже.

– И тем не менее рассказ о неком обследовании гораздо меньше затрагивает человека, чем его практическое осуществление, – говорит он.

– А может, мы уравняем их значимость, если я расскажу об этом трем вашим следующим пациенткам, и тогда вы не будете практиковаться на мне.

Когда доктор Чарльз смеется, то его живот колышется, как гора студня.

– Это же всего лишь первый этап. Как только мы уточним срок беременности, то сможем определить, нормально ли развивается ваш ребенок.

Доктор приступает к сонограмме. В этом помещении стоит такая же жара, как в моем рабочем кабинете. Мне уже жарко, хотя на мне всего лишь легкий халатик. Эта зеленая больничная одежда шуршит при малейшем движении.

Дейдра Бронк суетится вокруг меня, устанавливая разные приспособления, и я прикидываю, почему же она не сделала этого раньше. Может, готовила состав для обесцвечивания волос на лице. Я осознаю стервозность моих мыслей, но они позволяют мне достичь некоторой психической отстраненности, раз уж физически я никак не могу отстраниться. Я смотрю, как за окном идет снег. Он медленный и мелкий, такой может падать часами, а в итоге лишь слегка припорошит землю.

На шторах из натурального бежевого хлопка темнеют маленькие коричневые шарики; подобные ткани уже много лет рекламируются на задней обложке «Янки Мэгэзин».

Доктор располагает экран сонара так, чтобы мы все могли видеть его. Я чихаю, и мой ребенок приходит в движение, потом успокаивается. Его ручонка пытается найти рот. Когда он родится, я помогу ему.

Меня вдруг захлестывает огромная волна любви к моему ребенку. Я тихо плачу. Соленые слезы пощипывают мою слегка потрескавшуюся кожу.

Теперь, увидев ребенка, я понимаю, что уже не смогу отказаться от него, разве только в случае серьезного врожденного порока. Я веду себя как малодушный агностик. В тяжелой ситуации я всегда настраиваюсь на связь с Богом. «О Господи, пусть мой ребенок будет нормальным». Я забываю о моем полном мочевом пузыре, о соседях, о волосках над губой Дейдры Бронк. Вернее, почти забываю.

Доктор Чарльз откашливается.

– Ха. Я сказал бы, что вашей крошке уже около трех месяцев. Это означает, что мы сможем взять пробу амниотической жидкости примерно в середине января, самое позднее в феврале. По-моему, я знаю, какого пола будет ребенок. А вы хотите узнать?

– Можно я подумаю на этот счет? – спрашиваю я.

– Разумеется, – говорит он. Медсестра берет у меня кровь для других анализов. Я еще несколько раз чихаю.

– У вас ужасная простуда, – говорит он, сунув мне в рот градусник. – Я рекомендую вам постельный режим, но не принимайте никаких лекарств.

Я оделась, но меня всю трясет. Хорошо, что Питер пришел со мной. Когда мы идем к моей машине, он поддерживает меня под руку и усаживает на место пассажира.

Снег изменился. Он стал более густым. Как-то я читала статью, в которой говорилось, что у эскимосов есть множество слов для описания разных видов снега, и не могла понять, почему у нас всего одно. Я не знаю, к примеру, как эскимосы называют раскисающий на дороге снег. Машина перед нами виляет, пока ее шины не сцепляются с гудронированным дорожным покрытием.

– Поедем ко мне домой, – говорит Питер. Он не спрашивает, хочу ли я этого. Я хочу.

Я лежу в кровати Питера. Он называет ее нашей кроватью. Лоскутное одеяло укутывает меня до самого подбородка. Меня приятно обволакивает тепло подогретых электрогрелкой простыней. Я чихаю.

За окном началась настоящая метель, а завывающий северо-восточный ветер так разошелся, что дрожат даже оконные рамы. Согласно метеосводкам, эта дневная вьюга сменила утренний снежок. Она загнала его в море.

Приходит Питер с подносом. Он привязал бантик на бутылочку и вставил в нее свечку. Я присаживаясь на кровати, подсунув под спину подушки.

– Какао с гренками, поджаренными в молоке с яйцом. – Он ставит поднос мне на колени. Он размешивает сливки в какао, создавая спиральный круговорот. Рядом стоит кувшинчик с подогретым кленовым сиропом. Мерцает огонек свечи.

Мой любимый краснеет. Должно быть, именно так он краснел и в детстве.

– Я люблю тебя, – еле слышно произносит он.

На душе у меня так же сладко, как во рту, где тает политый сиропом гренок. Лужица растопленного масла с коричной крошкой растекается по кусочку хлеба, угрожая пролиться. Я спасаю положение, отправляя в рот и этот последний кусочек.