Дикарь - Екатерина Лесина

— Рабов.

— Но они все равно люди.

— Ты неисправим, — отец слегка поморщился и на лице появилось хорошо знакомое выражение легкой брезгливости. — Когда ты начнешь думать о действительно важных вещах?

— Простите, — Ульграх надеялся, что его раскаяние выглядит в достаточной мере искренним. — Но такие разрушения… не проще было бы действовать иначе? Утроить несчастный случай. Даже в башне!

Отец покачал головой.

— Тебе ли не знать, что согласно кодексу любые происшествия, связанные с силой, расследуются?

— Но ведь и сейчас расследование состоится!

— Несомненно.

— Я не понимаю.

— Все-таки не стоит смешивать кровь с недостойными, — отец откинулся на спинку кресла. — Это сказывается на потомстве. Расследование состоится. И установит, что некий берберийский купец наглым образом пренебрег правилами и обратил в рабство женщину сакхемской крови. А уж что получилось дальше — лишь его вина. И смерть магистра, одна из многих, вряд ли привлечет внимание. Сакхемцы почти прорвались в город, и уничтожили пять караванов.

Пять.

Ульграх заставил себя держать лицо. Пять караванов, не считая рабов. Кто будет считать рабов? Или все-таки… убытки ведь.

Убытки всегда считают. Чтобы можно было заявить претензии и потребовать компенсацию.

— А случись что в башне, как знать, сколь внимания привлекло бы это происшествие?

— Я понял, отец, — Ульграх сцепил руки и поклонился. — Благодарю за науку. Я постараюсь и впредь служить семье верой и правдой.

Будто у него имеется выбор.

Ошейник кровной клятвы сдавил горло, подсказывая, что словам несколько не хватало искренности. Но не настолько, чтобы потревожить отца.

— Я рад, что ты понимаешь. Что ж, по заслугам и награда. Тебе выделят собственные покои. Третий уровень.

— Спасибо.

— И пришла пора подыскать тебе жену. Конечно, здесь возникнут некоторые сложности.

Ульграх сглотнул, надеясь, что это ничтожное проявление чувств сочтут естественным проявлением радости. Он ведь должен радоваться.

Он и радуется. Изо всех сил.

— Твое происхождение многих заставит сомневаться, а брать какую-то девицу… нет, пользоваться ты можешь, я понимаю, что у тела есть свои потребности, так что пускай. Но, надеюсь, ты понимаешь, что человеку твоего положения и статуса невозможно взять в жены девицу из Крысиных кварталов?

— Да, отец.

— Вот и отлично. К слову, если она толковая, то скажи. Определим. Твоему брату помощники нужны.

— Не думаю, что хороший вариант. Чересчур эмоциональна, да и рассеянна.

— Что ж. Сам смотри.

Ульграх позволил себе распрямить спину.

— О намерениях мы объявим, конечно, — отец несколько задумался, явно решая, что именно может быть открыто. Клятва или нет, но Ульграху он не доверял.

И правильно.

— Месяца через два, когда станет очевидно, что найти невесту кому-то вроде тебя не так и просто, ты попросишь разрешения оставить город, — взгляд его сделался холоден. — Дабы сопроводить сестру ко двору Императора.

— Отец?

— Мой агент утверждает, что момент будет подходящим. Император как раз собирается выбрать себе новую жену. Или жен.

— Но мешеки никогда не связываются с иными народами. Насколько я знаю.

— Я не рассчитываю, что твоя сестра займет трон. Это и не нужно. Более того, это опасно. Однако она вполне способна встать за троном. И заручиться привязанностью будущей императрицы. Выберете вместе, кто из тамошних девиц для этого годен. А что касается тебя, то подыщешь себе кого-нибудь из местных.

— Мешеков?

— Какая разница. Если все так, как я предполагаю, то мешеки нам нужны. Осталось сделать так, чтобы мы были нужны им. Ты понял, сын?

— Да, отец.

— Что ж. хорошо. Иди. Отдыхай. И постарайся сделать так, чтобы я и дальше был тобой доволен.

— Да. Отец.

***

Миха бежал.

Сперва он просто бежал, не особо разбираясь, куда именно держит путь. Но дорога, вильнув в очередной раз, вывела к поселку, возле которого Миха заприметил пару кораблей самого недружелюбного вида. Тогда-то он и остановился.

Огляделся.

И убрался с дороги к чертовой матери.

Некоторое время он продолжал держаться реки, не столько её видя, сколько ощущая близость воды той своей звериной сутью, которая всецело одобряла выбор. Но постепенно берега лысели, а людей на них не становилось меньше. Благо, люди эти были заняты собственными делами и на Миху не обращали внимания. Но здравый смысл подсказывал, что рано или поздно, но его заметят.

И вряд ли поверят, что он просто мимо пробегал.

В крови, грязи и пропитанный какой-то едкой вонью. Не говоря уже об ошейнике, явно намекавшем на Михин невеликий статус. Нет уж. И он, скрепя сердце, расстался с рекой.

Лес встретил громким стрекотом сороки, которая, перескакивая с ветки на ветку, долго следовала за Михой. Но потом сорока отстала, а лес из полупрозрачного сосняка, видного насквозь, сделался гуще, тяжелее. Сперва то тут, то там меж сосен поднимались редкие дубы, листья которых давали густую тень. Постепенно сосен становилось меньше, а дубов — больше. Огромные стволы их колоннами поднимались к небесам, раскрывая купола ветвей. И те, смыкаясь плотно, прочно заслоняли землю от света. Редкая трава росла белесой, то тут, то там сменяясь проплешинами зеленого мха.

Миха остановился.

Говорят, волки способны бежать сутками, но он явно не отличался подобной выносливостью. Пусть разум и подсказывал, что в прежней своей жизни, какою она ни была бы, Миха и половины пути не выдержал бы. Он заставил себя идти, превозмогая резкую боль в боку. Мышцы будто задеревенели. Само его тело задеревенело, и теперь Миха двигался лишь усилием воли.

Ушел.

— Я от дедушки, мать его… — сказал Миха шепотом, потому что тишина сделалась вовсе невыносимой. Здесь даже сороки не стрекотали. — Ушел. Я от бабушки… ушел. И от магов, мать его, ушел!

Он упал на четвереньки и тело вдруг свело судорогой. Боль была резкой и исходила от шеи, будто ошейник вдруг ожил и затянулся на горле петлей. Миха сунул палец, убеждаясь, что тот, пусть и держится, но не затягивается.

Паника?

Надо дышать. И Миха заставил себя сделать вдох. И выдох. Судорога отступила. Что с ним? Перенапрягся, что ли? Или от нервов?

Додумать не успел. Его снова скрутило. Теперь боль была дикой, раздирающей, словно его такое совершенное тело вдруг решило развалиться на части. Миха взвыл и вой его вспугнул стаю птиц. Но и только. А боль нарастала, наплывала волной, и сменялась жаром. Он вспыхивал изнутри и умирал.

Он точно знал, что умирает.

Что это закономерно.

У него в принципе не было шансов.

— В-врешь, — просипел Миха, когда боль чуть отступила. А вот жар – нет. Жар нарастал, и кожа словно плавилась. Миха