Южный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну что, господа евразийцы, — Геннадий поднял кружку с "ликером", — за то, чтобы все мы вернулись домой, никто не пропал, не потерялся на обратной дороге… Живые чтоб были, без переломов и ссадин, даже без царапин и ломоты в пояснице. Плохо только, как мне сказали в посольстве, что родину свою мы уже не узнаем…
Сделалось тихо. Даже в небе, где только что пролетал рейсовый самолет, стало тихо, было лишь слышно, как внизу, под бортом катера, пьяно бормочет тускло светящаяся в ночи океанская вода, — бормочет и бормочет, никак не может успокоиться.
— Евразийцы — это когда в Азии нас считают европейцами, а в Европе азиатами, — запоздало, шепотом пояснил Охапкин, и шепот этот услышали все собравшиеся.
Всем интересно было, что происходит дома, почему Россия изменилась, но никто не задал Геннадию этого вопроса — было боязно. А Геннадий обвел кружкой с "ликером" палубу, товарищей своих и выпил. После приема, устроенного Пиночетом, он решил ослабить незатянутый узелок и совершать то, от чего совсем недавно отказывался наотрез — справляться с усталостью и плохим настроением с помощью спиртного. Без этого сейчас, пожалуй, нельзя.
"Ликер" оказался крепким. Неплохо было бы как-нибудь его назвать. Моряки всегда любили давать напиткам имена. В Мурманске, например, есть ликер "Северное сияние". Приготовить его просто. Надо взять сто граммов водки, налить в стакан, потом дать три минуты водке отстояться и добавить еще сто граммов того же напитка, затем сунуть в руку пьющему кусочек черного хлеба, желательно корочку, чтобы занюхать фирменный напиток. Все, коктейль готов, его можно употреблять.
Так как же назвать "ликер" с чилийским сиропом, который они пьют сейчас? "Ликер южный, никому не нужный"? "Полуанкерный"? "Ржавая стоп-машина" или "Баба-яга в Тихом океане"? Нет, надо еще поискать. "Хочу домой"? "Здесь, под небом чужим"?
Москалев поставил кружку на стол, кончиком ножа подцепил кусок мяса. Мясо было сочное, свежее, с розовой сукровицей. Разжевав кусок и проглотив его, спросил:
— Кого отправляем домой первым?
— Тех, у кого дома плачут дети, — мгновенно отозвался Баша.
Дети плакали дома у самого Геннадия, но отбыть из Чили первым он не мог — не дано просто. Права не имел…
— Вы не поверите — в наших газетах ныне печатают политические и полу политические анекдоты. Сам в посольстве читал…
— Расскажи один, — попросил Охапкин.
— Встречаются овчарка и пудель. "Как живешь?" — спросил пудель. "От хозяина ушла". — "Чего не поделили?" — "Пока он меня не кормил, я терпела, когда не выгуливал — тоже терпела, но когда на Седьмое ноября надел мои медали…" — Москалев красноречиво поцокал языком.
— Чего-то тут не то, — сказал Охапкин. — Анекдот сомнительного качества.
— Не я автор, — Геннадий усмехнулся. — Что прочитал, то и выдал. Рекламы всякой полно. Тоже сомнительного качества.
— Это и во Владивостоке есть. Типа: "Купите стиральный порошок по цене трех и вторую пачку получите бесплатно".
Что-то невесело развивалось их веселье, словно бы где-то рядом, в темноте, за катерами прятался и наблюдал за русскими людьми злобный таинственный дух, следил за каждым движением собравшихся и выжидал удобного момента…
— Ну и кого посылаем на родину первым? — взялся за старое Геннадий. — Это должен быть самый подвижной, самый контактный и самый несгибаемый из нас.
Охапкин не сдержался, нагнулся к Геннадию:
— Я, Алексаныч, буду с тобой до конца. Поеду одним из последних. Лады?
— Лады, — согласился Москалев.
— Давайте кинем монету, — предложил Баша.
— Хорошо. — Геннадий помял пальцами виски: а чего, собственно, спешить-то? Пусть мужики очухаются, оглядятся, поймут, что происходит, а потом уж швыряют в воздух монету. — Хорошо, — повторил он. — Кидать будем не сейчас, а завтра утром, на свежую голову. Сейчас давайте поедим.
Предложение было достойное: мясо команда Москалева не пробовала уже давно. Геннадий снова наполнил кружки "ликером".
— Во Владивостоке сейчас мороз, Золотой Рог в дыму испарений, Амурский залив тоже. Кругом лед, рыбаки тягают из лунок корюшку, — расслабленно проговорил Охапкин, по лицу его расползлась тихая неуверенная улыбка, словно бы он не верил тому, что говорил: неужели где-то есть такое?
Во Владивостоке стояла зима, а в Сан-Антонио было лето.
При мысли о зиме, о ветрах, приносящихся с тихоокеанских пространств, по телу начали бегать стылые мурашики, схожие с крохотными льдинками… Это ощутили и Охапкин, и Москалев, и Баша…
— Значит, Алексаныч, дела в России обстоят как всегда — без царя в голове, но зато с демократами в заднице? — неожиданно сменил тему разговора Баша, и мурашики-льдинки сразу исчезли, словно бы их и не было.
После этих слов в воздухе возникло что-то очень тревожное.
— Судя по тому, что я слышал и что читал, пока толкался в посольстве, да, — с запозданием ответил Генадий. — И судя по тому, как там отнеслись ко мне, мы теперь для России никто — чужие люди.
Вновь сделалось тихо. Но вот за бортом катера кто-то шевельнулся грузно, вода расползлась широкими кругами и на поверхности ее показалась крупная глазастая голова с седыми проволочными усами. Это был морской лев. Оглядев сидящих на палубе людей, лев фыркнул, отплюнулся струей воды и скрылся в черной пузырчатой глуби. Люди были ему неинтересны.
— Выпьем за Родину, — сказал Москалев и поднял свою кружку. Это был тот самый тост, за который можно было пить сколько угодно, до бесконечности. — За нее…
— Ты прав, Алексаныч. За Родину и то, чтобы она не считала нас пасынками. Без Родины человек не может считать себя человеком…
31
Через неделю команда Москалева стала меньше ровно наполовину: в Россию отбыли три человека. Теперь каждый из оставшихся получил под свое начало катер: Москалев, Охапкин и главный механик их группы Рябов, молчаливый пожилой человек с седой головой и изрезанным морщинами темным лицом.
Когда прощались, Геннадий сказал Баше:
— Толя, надежда только на то, что во Владивостоке ты достучишься до начальства.
— Надо бы, чтоб все трое поучаствовали в этом бою, Алексаныч.
— Надо, но у всякой боевой дружины есть предводитель. Тебе и надлежит быть им. — Москалев обнялся с Башой, почувствовал, как что-то остро и сильно сдавило ему сердце. Ну будто неведомый лиходей положил на сердце руку в железной перчатке и стиснул.
Геннадий втянул сквозь зубы воздух, откинулся от Баши.
— Ну все, — произнес он тихо, — долгие проводы — лишние слезы.
Слова эти известные прозвучали как-то мертво, тупо, словно были вырублены из дерева, Москалев поймал
