Бойся своих желаний - Анна и Сергей Литвиновы

В тот вечер на плешке у Гоголя оказалось не особо прикольно. Ну, поиграл немного на гитаре Джексон, попел свое, коронное, «Чистопрудных лебедей»: «И от обиды ли, не знаю, в пруд, как в чернильницу безмерную, устало шеи окунали, как Лермонтов, перо, наверное…»

Собрались было портвея выпить, но башлей ни у кого не было и даже аскать показалось лениво. Так и сидели: кто прямо на асфальте, кто – на спинках лавочек, опустив ноги на деревянные седалища. Настроение – вялое. Не было куражу даже полисов задирать: ни на памятник лезть, ни воздушные шарики к дверям близлежащего отделения привязывать. Просто – трепались. Как часто у парней бывает, соскользнули на темы плотской любви. Джулия давно подозревала, что многие из мальчишек объявили себя хиппами лишь за тем, чтобы на халяву пользоваться девчонками под флагом свободного секса. Вот и сегодня солировал Печень. Юлия готова была поклясться, что у него, с его прыщами, сроду никакой любви не случалось – ни свободной, ни с обязательствами. Однако в теоретической части парень оказался подкован. Пересказывал с пузырями на губах и довольно близко к тексту основополагающий труд сексолога Кинси. Тут девушка впервые услышала диковинное слово – «куннилингус». Но в целом времяпрепровождение вышло довольно скучным. У памятника не было ни Коврика, влюбленного в Джулию, ни Стоса, по которому вздыхала, в свою очередь, она сама. Хотя оба обещали сегодня прийти – да много ли стоят обещания хиппарей, этих самых разнузданных анархистов современности! И даже шокировать своим внешним видом мало кого получалось – разве что провинциалов – гостей столицы, случайно забредших туда, где сроду не было больших промтоварных и продуктовых магазинов, и совсем уж диких лимитчиков из Люблина да Бибирева. Коренные-то москвичи к хиппам давно привыкли – вроде как одна из достопримечательностей типа голубей на бульварах.

Конечно, окажись рядом теоретик-марксист, доктор исторических наук, навроде родного деда Петра Ильича Васнецова или бабки Валентины Петровны – они в два счета объяснили бы махровую тоску собравшихся узколобостью их невнятной идеологии и обреченностью их движения с точки зрения всемирно-исторической. Дедуля сказал бы внученьке – мягко, как умел только он: «Да что ты, деточка!.. Нашла, кому подражать! Хиппи! Да ведь ты как минимум на пятнадцать лет опоздала. Я бы не удивился, если б ими матерь твоя, покойница, увлеклась – году в шестьдесят восьмом. Да, слава богу, мимо прошла. Потому что ты у нее рано родилась. А сейчас на Западе хиппи-то и не осталось. Доживают свой век последние коммуны где-то в Индии, и все. А вы – хороши, передовая молодежь! Хоть бы что-то новое придумали, а тут на тебе: выкопали из нафталина старые рваные джинсы! Я образно, естественно, выражаюсь. А если называть вещи своими именами: вы подражаете движению, вышедшему в тираж даже на Западе».

Разумеется, на все двести процентов оказался бы прав, как всегда, любимый дедуля – да ведь только не было его с Джулией рядом. Обретался он вместе с бабулей в городе Нью-Йорке и даже не знал о последних увлечениях внучки. А ведь ее тяга к асоциальному явилась не чем иным (если уж проводить марксистско-ленинский анализ), как реакцией на предательство самых любимых. Сначала предали мать и отец: ушли в результате автокатастрофы, когда ей еще двенадцати не было, туда, откуда не приходят письма и посылки, откуда нет возврата. А потом за ними в далекие края и бабка с дедкой последовали. И хоть от тех доходили время от времени весточки и подарки – обижалась на них Юлия куда сильней, чем на родителей. Все ж таки уход первых не зависел от их доброй воли и находился всецело в руках Господа. И страдали они там, на своих небесах, наверное: грустили по своей оставленной на земле дочери. А вот бабка с дедкой выбрали город – «Большое Яблоко» – исключительно по своей воле. Ну да, товарищ Васнецов – он, конечно, верный солдат партии, куда пошлют, туда и едет. Но ведь не в Стерлитамак его отправляли. Мог бы и отказаться от Нью-Йорка ради любимой внучки. Или пробить, чтобы ее тоже с ними взяли. Но нет – поехал служить Отчизне на самом передовом рубеже, в представительстве при ООН. Туда, где нет очередей за колбасой – да и гадости, что продается в СССР под видом колбасы, тоже нет. Туда, где вообще нет очередей, а на месячную зарплату можно купить аж три двухкассетника. А Юлия оказалась одна-одинешенька в самом центре Москвы – не считая срочно вызванной из города Ельца малограмотной тетушки, бабкиной двоюродной сестры. На нее, незнакомую деревенскую тетку в платочке, спихнули воспитание внучатой племянницы. Бабка боготворила девушку, слушалась ее во всем и ничего не запрещала. Разве что нудила по поводу ее прикида: «У нас в таких обносках только пастух-пьянчуга на улицу выходил». Джулия слушала старухин бубнеж, а поступала по-своему. Вот и получайте, со сладострастием думала Юлия всякий раз, когда надевала непотребные (по словам воспитательницы) джинсы и выходила хипповать на улицы вечерней Москвы. Вы же сами этого хотели! А кто хотел? Кто – получайте! Конечно же, бабка с дедом, любимые Петр Ильич и Валентина Петровна.

…Бурый, Ботва и Пешак соединились со своими у метро «Кропоткинская». Всего их оказалось библейское число, тринадцать. Четыре тройки и один бригадир. А со стороны метро «Арбатская», как пояснил Бугор, выступала другая команда. Из переулочков возле улицы Метростроевской – третья.

Всем трем колоннам бригадиры цель поставили одну – чистить страну и город от плесени. А конкретно – разогнать хиппов на Гоголях. Радостно и азартно колонна промаршировала по вечереющему бульвару. Аж руки чесались – давно пора вдарить по волосатикам. Да не отлавливать их по одному, по двое, а рубануть всех вместе.

Остановились с тыльной стороны памятника. Бригадир сунул четыре пальца в рот, свистнул пронзительно. Ему отозвался свист с внешней стороны Бульварного кольца, а потом еще один – с внутренней. «Пошли, пацаны!» – скомандовал бригадир.

Волосатиков удалось застать врасплох. А даже если б нет – хиппи оказались вояками слабыми, металлистам не чета. Защищать ни себя, ни герлов своих сроду не умели.

Вот и сейчас: парням волосатым надавали пенделей, посрывали с них фенечки, отобрали фирмовые значки. Изъяли у тех, у кого были, корята и котлы, у одного даже пластиковая японская «Сейка» оказалась. Одному, чрезвычайно обросшему, обрезали клок из гривы. А вообще даже обидно – зачем готовились! Ни один хиппарь сопротивления не оказал. Девчонки и то были боевитей. Царапались, кусались. С одной, самой юной, даже они трое, Ботва, Бурый и Пешак, не сразу совладали. Они ее схватили и быстренько под белы рученьки в глубь бульвара потащили, в самые кусты. А она вдруг извернулась и своей ножонкой – бац Пешаку по самому больному месту! Тот согнулся и взвыл. Ботва – ну хохотать над ним, а деваха у него из-под рук вырвалась и – хренак когтями ему по морде, всю расцарапала!

Парни рассвирепели. Ботва девчонку схватил, обе руки ей за спину заломил. А Бурый рубашку на ней разорвал. Беленькая грудь в прорехе стала видна. Мотается туда-сюда, напрашивается, чтоб стиснули. Но Пешак, который едва от удара в мошонку отошел, вместо того в пятак герле со всей силы съездил. Девчонка из рук Ботвы выскользнула и кулем на землю рухнула. Брякнулась всем телом – и лежит, недвижимая.

– Ты чё, дурак совсем? – проворчал Бурый в сторону Пешака.

– А чё я-то?

– Да ты, может, убил ее! По мокрому делу пойти хочешь?!

– Да нормально с ней все! – стал оправдываться поваренок. – Девки – они, как кошки, живучие!

Они втроем стояли перед телом девчонки. Откуда-то доносились отдаленные вскрики заканчивающегося побоища. Сквозь кусты кто-то ломился – то ли убегал, то ли догонял. Лежащая на земле хипповка не шевелилась. На душе у всех троих вдруг аж жарко стало. Да не хотели они ее убивать! «Ты чего, эй?!» – тронул хиппушку носком своего ботинка Ботва. А Пешак – тот нагнулся и осторожно потряс ее за плечо. И тут девка вдруг ожила, словно кошка, подпрыгнула на месте – только что лежала и вот уже на ногах, а потом заехала Пешаку локтем по подбородку – и наутек. Едва они втроем сообразили ее схватить – кинулась через кусты. Парни бросились за нею – а она уже возле бульварной ограды. Сиганула через нее и оказалась на проезжей части. А там – светло, фонари и машины ездят.

…Что может быть приятнее, чем колесить ночью по родному городу! Весна в тот год выдалась ранняя. Из приоткрытых форточек авто веял по салону ласковый ветерок. И пусть центр Москвы не чета заграничным городам – глухой и темный. Ни реклам тебе, ни подсветки. Так у Евгения в машине фары имеются. А понадобится – дальний свет включим.

Женя пронесся по улице Горького – она же Тверская, она же – Пешков-стрит. Возле «Интуриста» свернул направо – тогда еще движение по Манежной, что называлась в ту пору проспектом Маркса, открыто было, напомним, в обе стороны. А затем парень, сам не зная того, повторил путь Джулии, совершенный пару часов назад, – только он преодолевал его с большим комфортом, на водительском кресле личного автомобиля. Свернул на проспект Калинина, а потом, неожиданно для самого себя, решил продолжить путь по бульварам – словно сама судьба направляла его. Евгений промчался в тоннеле под Калининским, а когда вывернул на Гоголевский бульвар, прямо под колеса его «Москвича» кинулась девушка в штопанных джинсах, в порванной на груди ковбойке. Она отчаянно размахивала руками. Парню ничего не оставалось делать, как изо всех сил нажать на тормоз и даже крутануть рулем, чтобы объехать девчонку, если вдруг не успеет затормозить. Но «москвичок» повел себя как надо: встал, словно вкопанный, как сивка-бурка вещая каурка – и прямо перед самой чувихой. Правда, от неожиданности и стресса у Жени, как у последнего чайника, заглох мотор.