Рубеж - Генри Олди

- Обещаю…

- Мама! - Оксана, спотыкаясь, метнулась к дому. - Мама, батька… он обещает!!

Громко, на весь двор, зевнул в своей конуре Серко.

Значит, судьба.

Значит, судьба тебе такая. Исчезник тебя зачал, мать моя тебя родила, да ты же и убил ее. А теперь все. Свою жизнь загубить, да еще Оксанину - дорого просишь, братишка. Так дорого, что и медальоном золотым не откупишься.

Гринь едва доплелся до дома. Все бродил кругами, оттягивал время, когда войти надо будет, младенцу пеленки поменять да и отнести его, младенца, на расправу, на эк-зор-цизм.

А коли правда, что из-за этого малого новая засуха прийти может?! У кого пять детей - останется один или двое…

Дорого просишь, братишка. Не такая тебе цена. Не понесу тебя никуда. Дам знать дьяку - пусть сам приходит с людьми да и берет. А мне со сватами надо договариваться - чтобы завтра же Оксану засватать, завтра!

Прыть-то поумерь, Касьянка. Не для тебя девка. Вон, бери на выбор: Приська созрела, Секлета, Одарка…

Смеркалось.

Гринь долго стоял перед собственными воротами. Не решался войти; странно, остервенело гавкал Бровко на короткой цепи: то ли не признал хозяина, то ли замерз.

Вошел. Остановился среди двора. Мерещится - или дверь приоткрыта?!

"Хату простудишь, - недовольно кричала мать. - Живо дверь закрывай, живо…"

В хате было холодно. Остатки тепла вынесло сквозняком; еще в сенях Гринь зажег свечку.

Корзина стояла на столе пустая, вышитый матерью полог лежал рядом.

Гринь ушибся головой о притолоку.

Вот, значит, как… Пришли и взяли. Вот следы сапог на пестром половичке… Пришли и взяли, Гринь хоть сейчас может сговариваться со сватами, еще не так поздно, только что стемнело.

Ни о чем не думая, Гринь полез за печь и проверил тайничок. Деньги были на месте - ничего не пропало. Хватит, чтобы стол накрыть и музыку нанять. Хватит, чтобы земли прикупить и нужды не знать, жену баловать обновками, а детей - пряниками.

Разве не для этого он жарился под солнцем в степи?! Разве не для этого рисковал жизнью, отбивался от разбойников и откупался от мытарей?

Гринь стянул сапоги. Перемотал онучи; зачем-то обулся снова. Наклонился над опустевшей корзиной - теперь Оксана будет складывать в нее чистое белье.

Корзина пахла младенцем. Кисловатым, молочным запахом.

Он застал их на площади перед церковью. Горели факелы, будто в праздник; луны не было, зато из-за обилия звезд небо казалось обрывком церковной парчи.

Младенец орал.

Орал от холода, или от голода, или от страха; дьяк читал что-то по книге и, силясь перекричать младенца, охрип.

- Вы что творите?! - закричал Гринь издалека еще, на бегу. - Вы зачем человеческую тварь невинную мучаете, Божьим словом прикрываетесь, как воры?!

Те, что стояли на площади, разом обернулись. Хмурой решимостью повеяло на Гриня, решимостью, отчаянием и злобой:

- Отойди, чумак!

- Отойди, а то будет тебе проклятье… дом спалим - с сумой пойдешь…

- Нового недорода захотел?! Чумы захотел, да?!

Поначалу собравшиеся показались Гриню безликой темной толпой - но уже через минуту он увидел и Василька с отцом, и Колгана, и Матню, и Касьяна с братьями, и всех соседей-мужиков… Баб не было. Ни одной. Не бабское это дело.

- Не мучьте дите!

- Зачем оно тебе надо, чумак?! Твое, что ли? Поперек горла тебе и всем… чортово отродье, вражье зелье! Ну что тебе надо?!

Гринь остановился.

Зря пришел сюда. Ох, зря; на одной половинке весов и Оксана, и… все, а что на другой?! Зря только лечил от поноса… зря молоком поил, зря на руки брал…

- В костер бросите? - спросил он шепотом, ни к кому не обращаясь.

- В какой костер?! - удивился оказавшийся рядом сосед. - Читать надо, пока не замолчит. Беса гнать… Это не дите орет - это бес в нем.

Младенец зашелся новым криком; Гринь покачнулся, схватил ртом морозный воздух - и, не размахиваясь, ударил соседа в челюсть.

Хороший был кинжал. Дядька Пацюк сам его для Гриня выбрал, посоветовал денег не жалеть. Кривой кинжал, на лету волос перерубает. Пацюк же и научил Гриня приемам - и пригодилась наука, ох как пригодилась, особенно весной, когда разбойников стало больше, чем ворон.

- Не подходи! Убью!

Дьяк пятился, уронив свою книгу на снег. Нехорошо улыбался Матня, хмурились Касьяновы братья, и везде, где хватало света факелов, блестели яростные глаза.

- Не подходи!…

Гринь набросил на младенца свою свитку. Тот замолчал, как по команде; люди зароптали:

- Бес…

- Чует… бес…

- И этот уже бесами забран!…

- Чортов пасынок…

Матня поудобнее взял факел. Пошел на Гриня боком, отведя факел чуть в сторону; его одернули. Отец велел вернуться - Матня оскалился и попятился назад.

Поблескивал кривой кинжал. Мужикам постарше доводилось видеть такие клинки - и по тому, как Гринь держал его, ясно становилось, что хлопец не в бабкином сундуке отыскал оружие. Что хлопец тот еще.

- Камнями его, - сказали из задних рядов.

- Тихо, - поп шагнул наперед. - Гриня, уйди. На исповедь придешь, замолишь… Уйди. Не то худо будет, слышишь, Гриня?!

- Не дам дите! - крикнул Гринь срывающимся голосом. - Нечего мучить! Своих вон рожайте и мучьте…

Попа оттеснили. Мужики наклонялись, искали под снегом камни; камней под заборами было в избытке.

- Забьем обоих, - хрипло сказал Матня. - Отойди от пащенка, коли жить не надоело!

Гринь проглотил слюну.

А чего терять-то? Всему пропадать! Оксаны не видать больше. В отцовской хате не жить. Только в проруби топиться - так лучше в бою, как чумак, как мужчина…

Матня первым кинул камень - Гринь увернулся. Зато следующий камень метил в младенца - Гринь отбил его кулаком, и рука сразу же онемела.

Потом камень угодил ему между лопаток.

Потом - в плечо.

Потом одновременно в спину, в колено и в грудь. Потом в лоб - Гринь зашатался, но устоял. Кинжал был бесполезен - мужики держались широким кольцом. Гринь склонился над младенцем, прикрывая его собой…

И вдруг стало светло.

- Что здесь происходит?

Камни больше не летели. Гринь поднял голову.

- ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ?

В свете новых, сильных факелов на толпу смотрели четверо. Первый восседал на огромной белой лошади, закованный в невиданную гибкую броню, в руках его был хлыст, а у пояса - сверкающий меч; двое его спутников отставали на полкорпуса, один в черном, заросший бородой до самых бровей, страшный, как в детском кошмарном сне, второй в зеленом, белолицый, с надменной усмешкой, и тоже с плетью в руках.