Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

Когда выписывался из госпиталя, майор медицинской службы признался: «Ну, лейтенант, попал ты в историю, о твоём выздоровлении сам Вишневский докладывал на конференции. Чудо, и только! Будешь жить сто лет с таким организмом». Тридцати тогда ещё не было, трое суток мог не есть и не спать, за всю войну ни разу не чихнул… До ста лет почти пятьдесят, на, возьми их и дай месяц, один месяц!

Заметно похолодало. Гаврилов забрался с головой в мешок, прикрыл глаза. Для дела, для здоровья лучше всего бы заснуть, но не спится, тревога гложет. Доведёт ли поезд Игнат? И воля у него есть и голова на плечах, технику любит и знает; всем хорош Игнат как исполнитель… Валера? Цены ему нет как человеку, а характером слабоват, не убедишь его, не докажешь, что добро должно быть с кулаками. Добром любовь завоюешь, но бой не выиграешь… Давид? Второй Игнат, разве что пообщительней, не потянет… Сомову верю, хотя и сорвался до истерики; этот, если возьмётся за рычаги, умрёт, а не выпустит из рук. Но здоровьем слабоват, силёнок мало стало у Васи, и за характер не очень его уважают… Ну, кто ещё? Тошка, Лёнька не в счёт, за самими глаз да глаз нужен. Молодец, племяш, вытащил из могилы, но в поход его больше не возьму… Нет, не возьму. Хорошо, конечно, что признался насчёт пальца, который на Комсомольской поленился заменить, но веры Лёньке нет: сегодня покаялся, а завтра промолчит. Механик-водитель — это призвание, профессия, а у него, видно, нет такого призвания и не будет. Голова у него ясная, вернётся домой — в институт нужно идти, буду жив — прослежу…

Улыбнулся — вспомнил, как отказывался брать с собой Лёньку, а Катя хмурила брови, разводила руками, спрашивала: «Почему, Ванечка? Чем тебе не подходит племянник?» А Гаврилов, уже зная, что вот-вот сдастся, смеялся и говорил: «Сколько лет живу с тобой, Катюша, не видел, чтоб ты из дому вышла со спущенным или перекрученным чулком». — «Не пойму, что ты этим хочешь сказать?» — «А то, что антарктический водитель, как уважающая себя женщина, не выйдет в путь, пока всё не подтянет и не подгонит. А твой лоботряс и внимания не обратит, что чулок у него перекручен!» Посмеялись тогда, а ведь не ошибся, как в воду смотрел. И сломанный палец не заменил, и тягач погнал в позёмку, чуть себя и людей не погубил…

Был бы обычный поход — и думать ни о чём бы не думал. Игнат и Валера на пару за любого начальника бы сработали. Лежал бы себе на полке, книжку читал и покуривал… И снова улыбнулся, вспомнил, как ребята порешили, — считали, что он спит и не слышит: «Все сигареты — бате!» По себе знал — от куска хлеба последнего отказаться легче, чем от последней затяжки. Так он и согласится, держи карман шире! Кто не работает — тот не курит. А станут уговаривать, — грудь, скажу, болит, нельзя. Алексей подтвердит.

Гаврилов вздрогнул: коротко прозвонил будильник. Напутал, наверное, дежурный, не туда стрелку подвёл. Оказалось, никто ничего не напутал. На звонок встал Алексей, зажёг свет, оделся, знаком показал — порядок, батя, и стал разжигать капельницу. Когда в салоне стало тепло, поставил Гаврилову термометр и стал готовиться к процедуре. Всадил в каждую ягодицу по шприцу, обмотал пациенту жгутом предплечье и ввёл в вену глюкозу. Прослушал грудь, подмигнул:

— Будешь, батя, плясать на моей свадьбе!

— Не брешешь?

— Слово!

— Сколько намотало?

— На, смотри, тридцать семь.

— Лёгкие-то как?

— Вроде чистые, батя, бронхитом отделаешься. Но с неделю продержу, пусть сердце отдохнёт.

— Ну, Лёша, спасибо. Спасибо, сынок.

Алексей загасил капельницу, выключил свет и нырнул в мешок.

Даже косточки хрустнули, кровь весело по жилам побежала! Неделя — это нам раз плюнуть. Если, конечно, Алексей не брешет, врачи — они по должности своей должны вкручивать шарики пациентам: психотерапия. Но если правда, что спас от воспаления лёгких, — век не забуду, первого внука Лёшкой назову.

Два слова сказал, а будто воскресил! С пневмонией на куполе делать нечего, здесь от неё и с кислородными баллонами не избавишься. Был в одном из походов случай, когда в районе Комсомольской штурман глубоко застудил лёгкие. Освободили от саней «Харьковчанку», и пробежала она на третьей передаче пятьсот километров за двое суток, а на Востоке штурмана в самолёт — и на курорт, в Мирный. Лето стояло, январь, самолёты летали… Бронхит, безусловно, тоже не сахар, но держится ведь Валера, от звонка до звонка за рычагами сидит. Бронхит не пневмония, с ним и на куполе продержаться можно. Так и сообщить Макарову: никаких больше консилиумов по радио не надо, подремонтируюсь и скоро войду в строй. И ещё попросить Макарова, чтобы ребята из Мирного и других станций радиограммы присылали повеселее, а то Маслов принимать не успевает, а всё одно: «Беспокоимся, думаем о вас, уверены…» Хорошо, конечно, что беспокоитесь и думаете, не сомневаемся в этом и благодарим за это, но пишите, сынки, с настроением и улыбкой.

И Гаврилов, взволнованный надеждой, стал размышлять, как станет жить дальше, если Алексей сказал правду. Уже рисовалась ему заманчивая картина, что он ведёт тягач (сомовский, пусть Вася поездит Лёнькиным дублёром, проследит за парнем), мнилось, как во время завтрака будет обсуждать с ребятами итоги прошедшего дня (за ужином не до разбора, глаза слипаются) и прочее. Но тут Гаврилов подумал о том, что каждая минута, которую он не спит, отдаляет его выздоровление. Раз уж придётся дня три не вставать (если бронхит — о неделе не может быть и речи), то нужно спать на полную катушку, набираться сил.

Улёгся поудобнее и, как всегда перед сном, представил себе Катю и сыновей — чтоб приснились. Вот он в воскресенье утром подогнал к дому машину, спросил у ребят, какие у них планы — готовить уроки на завтра или сначала смотаться за грибами, услышал радостный визг мальчишек и увидел Катино смеющееся лицо.

И, боясь упустить видение, заснул со счастливой улыбкой.

Тошка

С одной стороны, Тошка давно мечтал о самостоятельной работе и поэтому не пошёл, а на крыльях полетел занимать место водителя на сомовской машине; с другой — одиночества он не выносил и отчаянно скучал. В прошлый раз, когда батя осудил Сомова на отдых, Тошка сманил в кабину Петю и всю дорогу его развлекал, а сегодня повар затеял печь пирог и составить компанию отказался.

— Всё равно ведь сгорит твой пирог! — возмущался Тошка. — А я сиди один, как ночной сторож, из-за этой кучи золы!

Оскорблённый Петя выставил Тошку из камбуза. Вскоре, однако, у Давида на маслопроводе полетел дюрит, а ещё через час поезд остановил Алексей: делать бате, Валере и Сомову уколы. Кому неприятности, кому удовольствие: пользуясь вынужденными паузами, Тошка отвёл душу, почесал язык. И за обедом, само собой. Но больше до утра поезд не останавливался, — шестьдесят два километра отмахали! — и часов пять подряд Тошка молчал, как рыба. Сущее наказание для человека, которому и пять минут посидеть с закрытым ртом было мучительно трудно.

— Хоть бы муха какая залетела в кабину! — жаловался Тошка за ужином. — Такую байку вспомнил — чистый мёд, а кому её расскажешь?

— Ну, гони свою байку на десерт, — промычал Игнат с набитым ртом.

— На десерт у меня есть кое-что получше. — Петя расплылся в улыбке и смахнул полотенце с пышного, начинённого клубничным джемом пирога.

— Кушайте на здоровье!

И, зардевшись от похвал, стал разрезать пирог на доли…

— Получше… — ревниво фыркнул Тошка, хватая, однако, изрядный кусок и впиваясь в него зубами. — Духовная пища, дорогой товарищ Задирако, для интеллигентного мужика важнее жратвы. Мыслить надо, дорогой товарищ повар, мозг питать, а не брюхо!

Уяснив по лицам друзей, что Тошка скорее всего шутит, Петя на этот раз не обиделся.

— Будет тебе, зубоскал, рассказывай свою байку!

— Старшину Семенчука из третьего батальона помните? — спросил братьев и Валеру Тошка. — Здоровый, мордатый такой сверхсрочник, «смир-р-на!» с полминуты рычал.

— Ещё бы не помнить! — Игнат ухмыльнулся. — Давида изловил в самоволке, когда он серенаду пел одной смазливой блондиночке. Сколько на губе отсидел? Пять суток?