Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

— А пургу недели на две не подсчитал? — пробурчал Сомов. — С твоим подсчётом застрянем в полсотне километров от Пионерской и откинем без топлива копыта.

— Точно, откинем, — подтвердил Гаврилов. — Ну?

— Я за предложение Бориса, только с одной поправкой! — включился Лёнька. — Заправимся до отказа, но бросим здесь, кроме цистерны, и какой-нибудь тягач. Тогда на остальные машины солярки хватит. Ну, как?

— Правильно! — поддержал Маслов. — Верняк!

— Я против, — решительно возразил Валера. — Дорога большая, всякое может случиться. Нельзя бросать машину, пока она на ходу. Не спортивно!

— Спорить не стану. — Лёнька огорчённо развёл руками.

— Остаётся, сынки, одно… Как думаешь, Василий?

— И думать нечего, — отозвался Сомов. — Паяльные лампы.

— Вот это да! — радостно поразился Тошка. — Выдать Кулибину в награду окурок!

— Значит, решено, — гася оживление, вызванное напоминанием о куреве, подытожил Гаврилов. — Бери, Игнат, лампы и разбивай людей на бригады. Работать так: как масло разогреется, счищай, не теряя ни секунды, не то снова окаменеет. Под очищенную поверхность сначала подставляй чурку и лишь потом подкапывайся под следующий участок полоза, иначе сани с цистерной осядут — не вытащим. За дело, сынки!

Неприветливо встретила и совсем уж плохо проводила походников станция Восток-1. Пять часов длились проводы, и были это, наверное, самые трудные часы за весь поход.

На куполе всегда не хватает воздуха, а тут его словно вдвое разбавили и втрое высушили, ни влажности, ни кислорода в нём не осталось: на долю каждого пришлось слишком много резких движений, на куполе вообще противопоказанных. Чтоб подобраться к полозьям снизу, рубили в снегу глубокие траншеи — на это и уходили главные силы, а затем растапливали комки авиационными паяльными лампами. Задыхались от копоти, обжигались раскалённым маслом, сменялись каждые десять минут и шли в «Харьковчанку» — отдыхать и лечить ожоги. Дымились пропитанные соляром каэшки, отвратительно пахло палёным. Давид прожёг подшлемник и опалил бороду до кожи, у Маслова обгорели усы и веки. От дыма и копоти помороженные лица людей совсем почернели, чёрной была слюна и даже слёзы из глаз казались чёрными.

Доработался до обморока Валера, потом снова хлынула из носа кровь у Сомова, и их обоих Алексей до работы больше не допускал. Остальных тоже шатало, но они пока ещё держались.

Игнат заметил, что ловчее других управлялся с лампой Тошка. Траншеи стали рубить узкие — на Тошку — и на этом сэкономили по меньшей мере час. Лампой теперь орудовал он один: раскалял масло и тут же счищал его ветошью. Пока другие готовили новую траншею, он успевал и дело своё сделать и отлежаться минут десять в «Харьковчанке», где за ним был организован особый уход. Алексей смазывал лицо и руки Тошки защитной мазью, давал микстуру, чтобы тот откашлялся, и поил горячим чаем. А Тошка, который стал главной фигурой, с комичной важностью принимал заботы, даже пошучивал, но под конец, когда почти вся работа была сделана, до того дошёл, что из-под полоза его за ноги вытаскивали.

Закончили, сдёрнули цистерну с места, убедились в том, что скользят сани нормально, и легли спать. В первый раз не разделись до белья и печь не загасили, но в этом не было необходимости, потому что в «Харьковчанке» у капельницы все семь часов продежурил батя, а в жилом балке — Алексей. Они же и подняли людей, не пошелохнувшихся от звонка будильника, силой пришлось поднимать — жестокая нужда.

Позавтракали, напились крепкого кофе и кое-как разогнали кровь по жилам. Сомову надоело отдыхать, и он отправился на свой тягач, а Тошка подменил Валеру, которого Алексей уложил болеть. Часа за четыре разогрели топливо и масло, запустили двигатели и, не оглянувшись, покинули станцию Восток-1.

Поезд пошёл под горку. Начиная от Комсомольской, купол с каждым километром чуть-чуть, незаметно для глаза понижался, и столь же незаметно повышались атмосферное давление и температура воздуха, насыщенность его кислородом.

На бумаге можно было бы легко доказать, что эти факторы должны были улучшить самочувствие походников, поскольку организм человека чутко реагирует на изменения окружающей его среды. Но в таком теоретически безупречном выводе имелся бы логический просчёт, ибо оказалось бы неучтённым одно обстоятельство: люди не успевали восстанавливать свои силы.

Разреши Гаврилов десять-одиннадцать часов сна в сутки — этого, пожалуй, хватило бы по такой работе в самый раз. Не позволяла арифметика. Приплюсуйте четыре-пять часов на подготовку тягачей да ещё несколько часов на неизбежные ремонты, на завтрак, обед и ужин — сколько времени останется на перегон? Пшик останется! А метели, когда из машины носа не высунешь? А непредвиденные аварии, другие беды, которых не запланируешь? И получится, что если спать по десять-одиннадцать часов, то поход от Востока до Мирного затянется на четыре месяца. Вернее, мог бы затянуться — ни топлива, ни продуктов питания, ни баллонов с газом для камбуза на эти месяцы не хватит.

Поэтому спали семь, а с сегодняшнего дня будут спать шесть часов в сутки. И это многовато, но ничего не поделаешь, меньше никак нельзя. Но и больше — ни на минуту, потому что через месяц поезд должен быть в Мирном.

Не будь пожара и взрыва, уничтоживших балок на Лёнькином тягаче, в Мирный можно было бы прийти и через полтора-два месяца. А раз уж это произошло, то крайний срок возвращения — месяц.

Только Гаврилов, Антонов и Задирако знали, что хлеба, мяса и соли у походников осталось на тридцать дней.

И ещё несколько человек в поезде знали то, чего не должны были знать другие.

Алексей, Игнат и Валера знали, что у Гаврилова развилась острая сердечная недостаточность и ему необходим полный покой. А как его, этот покой, обеспечишь?

Коллега из Мирного проговорился Маслову, что на Большой земле распространились слухи о неизбежной гибели поезда, и Макаров лично под свою ответственность редактирует и переписывает отчаянные радиограммы походникам от родных и близких. Гаврилов взял с Маслова клятву, что тот будет держать язык на привязи.

И никому, даже бате, щадя его сердце, Игнат и Валера не рассказали о новой угрозе, нависшей над поездом. Установленный на Валерином тягаче кран-стрела, единственный механизм, способный поднять коробку передач или другой тяжёлый груз, в любой момент может выйти из строя: в шестерне обнаружилась неожиданная трещина. Лопнула калёная сталь, не выдержала адских холодов. А запасной шестерни не было!

Знавшим всё это приходилось молчать. Всё-таки пошла вторая половина пути, морозы ослабли до шестидесяти четырёх градусов, и у людей появилась надежда, что поход закончится благополучно. Не так страшна трещина в металле, как трещина в этой самой надежде.

Бывает в жизни, когда незнание спасительно. Слово не только лечит, оно и убивает.

Определение позиции

Тихо было в «Харьковчанке». Экипаж ушёл завтракать, Гаврилов похрапывал, разметавшись на полке в одном белье. Чтобы не мешать бате, Валера отодвинулся к самому краю и молча смотрел, как Алексей пересчитывает ампулы в аптечке.

Под утро у Валеры началось удушье, и он проснулся в холодном поту. Голова раскалывалась от боли, грудь сжимало, горло саднило, будто по нему прошлись рашпилем. За весь поход не было так плохо. Откашлялся, наглотался таблеток и теперь лежал, обложенный горчичниками. Хронический бронхит, определил Алексей, а может, затронуты и верхушки лёгких. Всё, отработался, из «Харьковчанки» больше не выйдешь до самого Мирного…

Спорить Валера не стал. Пока есть кому его заменить, нужно попробовать отлежаться в тепле. А насчёт «больше не выйдешь» — это ещё посмотрим. Бате работать нельзя, Никитину работать нельзя, а Сомову можно? Не сегодня — завтра и Васю рядом уложишь. А что Тошка светится, как восковой, и Давида без ветра шатает, не видишь? Видишь, дорогой друг. Всякое может случиться; не будем загадывать, кому суждено довести поезд.