Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

…Задувало, начиналась позёмка, и тёмная глыба камбузного балка то исчезала, то вновь появлялась перед глазами. На всякий случай Лёнька сократил дистанцию, пошёл метрах в пяти от Сомова. Сомов тоже его поздравил, двух слов не сказал, но обнял, поцеловал. Непонятно всё-таки: зачем дядя таскает за собой этого доходягу? Водитель хороший, спору нет, а в трудную минуту распустил нюни — когда объяснялись на камбузе. Справедливости ради, напомнил себе Лёнька, нужно признать, что и сам он выглядел одно время не лучшим образом. Но это, безусловно, случайность и больше не повторится. Никогда и ни при каких обстоятельствах.

Размышляя таким образом и не сопротивляясь наплыву приятных мыслей, Лёнька очнулся лишь тогда, когда тягач Сомова исчез в снежной пелене. В этой ситуации положено остановиться и проверить колею, а в случае сомнения дождаться идущего сзади, но Лёнька не сделал ни того, ни другого. Решив, что просто отстал, он рванулся вперёд и проскочил в метре от Сомова, видеть которого не мог, так как стекло на правой дверце было запорошено снегом. Надеясь на удачу, а потом на чудо, прошёл ещё сотню-другую метров и понял, что сбился с пути. «Размечтался, тюфяк!» — обругал себя Лёнька. «Беда — учитель, счастье — расточитель», — вспомнил он. Верно! Хлебнул горя — чему-то научился, от счастья душа запела — размагнитился…

Мысли запрыгали, смешались. Сначала явилась одна, страшная: а вдруг поезд уйдёт? Она так напугала Лёньку, что он чуть было не схватился за рычаги, чтобы развернуться и помчаться куда угодно вослед ушедшим от него людям. Но удержался: в позёмку никуда поезд не двинется, это исключено. Потом другая мысль, тоже очень неприятная: а что, если мотор заглохнет? К Гаврилову-то он успел, а успеют ли к нему? Должны успеть, успокоил себя Лёнька, в случае чего такую разминку сделаю, что не вспотеть бы. И решил держаться золотой, высеченной на мраморе заповеди антарктического водителя: «Попал в переплёт — стой и жди».

И держался ещё несколько минут.

Но нервы, содрогавшиеся от напряжения, требовали какого-нибудь действия, а мозг, принявший столь мудрое решение — ждать, не желал закостенеть в этой догме. Обидно было бездействовать, когда перебродившая сила искала выхода, сила, от напора которой дрожали мышцы. Почему, подумал Лёнька, они должны искать его, а не он их? Закутался, вышел из кабины и не увидел, а нащупал колею. Мысленно определил угол, на который отклонился его тягач. Возвратился, развернул машину и проехал немного вслепую. Вышел, поползал на четвереньках: нет колеи. Срезал угол, прокатился ещё немного: нет колеи.

Ветер хоть и не становился сильнее, но и не ослабевал. Свистит, сволочь, на испуг берёт. Не на такого напал! Лёнька страха не испытывал, как часто не испытывают его люди, оказавшиеся в опасности и по незнанию не представляющие себе истинных её размеров. Пургу побеждают не бесстрашные, а опытные, понимающие, когда с ней можно бороться, а когда нельзя. Над не подкреплённой опытом храбростью Север посмеивается, уважает он лишь мудрую предусмотрительность. Много трагедий произошло с теми, кто не знал этого.

Лёнька снял со стенки кабины флягу, напился кисло-сладкого морса, привычно потянулся в карман за сигаретами и чертыхнулся. Кровь вскипела — так захотелось курить. И поесть бы в самый раз, по часам скоро ужин. Неожиданно вспомнил, что низовая метель потому и называется низовой, что стелется над самой поверхностью! Полез на крышу кабины, встал — и увидел метрах в двухстах наискосок избиваемый ветром флаг «Харьковчанки». Радостно засмеялся: вот она, родненькая! Жаль, что флаг только на ней, иначе ребята давно бы его разыскали. Ну, теперь дело в шляпе. Сел за рычаги и медленно, чтобы не врезаться невзначай в чью-либо машину, двинулся в намеченном направлении. Остановился через минуту, залез на крышу и в сердцах выругался: флаг реял опять же метрах в двухстах, но уже не наискосок, а прямо по курсу. Тем не менее вернулся в кабину повеселевший. Там небось паникуют сейчас, заседают и совещаются, как его выручить, а он тихонько войдёт на камбуз, отряхнётся и скажет: «Что у нас нынче на ужин, Петя?» Все бросятся к нему обрадованные, а он недоуменно пожмёт плечами: «Подумаешь, позёмка, говорить не о чем!» Очень понравилась Лёньке эта эффектная, как в кино, сцена.

Послышался треск, тягач круто вильнул в сторону, и Лёнька резко затормозил. Выскочил, нащупал руками лопнувшую гусеницу. Распустилась, змея, нашла место и время! Не могло быть и речи о том, чтобы исправить такое повреждение в одиночку, да ещё вслепую. А ведь не больше сотни метров осталось до «Харьковчанки»! Что теперь делать? Двигатель мерно гудел, в кабине было тепло, позёмка при таком морозе, как говорили, продолжается от силы два-три часа. Может, пересидеть?

Поколебался немного, преодолел недостойную мужика нерешительность. Достал из-под сиденья моток шнура, затянул ремешки на унтах, молнии на каэшке задраил до отказа, поверх подшлемника для страховки обмотал шарф, надел защитные очки и вышел в позёмку. Всё предусмотрел! Привязал конец шнура к ручке дверцы, напомнил себе, что к «Харьковчанке» следует идти прямо, никуда не сворачивая, и медленно пошёл в белую мглу.

Всё учёл, кроме того, что тягач крутануло на девяносто градусов. И пошёл Лёнька не прямо по курсу, а параллельно колее, на которой стоял поезд.

Ветер, казалось, сжижал и без того жидкий воздух, острые взвешенные частицы пробивали шарф и подшлемник, жгли, словно капли раскалённого металла, унты продавливали чуть ли не до колен сыпучий, невидимый сверху снег. Тяжело идти в метель, выматывает она силы, как самая изнурительная работа, из-за рваного темпа и сбитого напрочь дыхания. Но сил у Лёньки было больше, чем у обычного человека, и он упорно шёл, доподлинно зная, что «Харьковчанка» должна быть рядом.

А её всё не было и не было, хотя моток размотался чуть ли не до конца. Где-то совсем близко тарахтели двигатели, Лёнька шёл на звук, но оказывалось — в пустоту; прислушивался, снова шёл — и снова в пустоту. Вспомнил рассказы, что в позёмку слух подводит человека настолько, что нельзя верить собственным ушам, — резонанс, или «бегущее эхо», или как там это ещё называется.

Остановился, чтобы решить, что же делать дальше. Чуть было не смалодушничал — не повернул назад, к своему тягачу, но взял себя в руки и решил предпринять последнюю попытку. Натянув шнур, как радиус, начал описывать окружность, уже не боясь, а мечтая удариться об угол балка, о железо саней — лишь бы найти поезд.

И вдруг пока ещё безотчётная тревога вползла в Лёнькино сердце. Шнур не натягивался! Не веря себе, Лёнька осторожно потянул остаток мотка — и не встретил сопротивления. Мороз пробивал до костей, но в это мгновение Лёньке показалось, что его прошиб пот. Дёрнул ещё раз — и шнур легко подался рывку. Теперь уже не было сомнений в том, что шнур оборвался.

И страх, безмерный страх загнанного и обложенного со всех сторон зайца, ужас обречённого на неминуемую гибель существа охватил Лёньку с такой силой, что он закричал дико и отчаянно:

— А-а-а! Я здесь! А-а-а!

Сомов впереди, а за ним Игнат, Давид и Тошка больше часа ползали то по одной, то по другой оставленной Лёнькиным тягачом полузасыпанной снегом колее. Два раза не выдерживали, возвращались на камбуз греться и вновь отправлялись на поиски. В третий раз нашли тягач…

Так замёрзли и устали, что даже не удивились тому, что Лёньки там не было. Молча посидели несколько минут в кабине, чуть отогрелись, отдышались. Особенно устал Сомов. Губы посинели, из горла вместе с выдохом вырывался хрип. Сомов сидел, прикрыв глаза, и Игнат вдруг подумал, что бывал несправедлив к этому человеку. Ну, жмот, молчун — что есть, то есть, — зато работяга безотказный. Худой, не поймёшь, в чём душа держится, а рыскает по снегу проворнее Тошки, сам замучился и всех замучил. Надёжный человек, зря мы на него.

— Посмотри, Тошка, не привязал ли он куда шнура, — не открывая глаз, проговорил Сомов. — Хотя и сосунок, а вряд ли так в метель пошёл.