Завещаю вам жизнь. - Владимир Прибытков

— Да, господин советник, но она еще нужна... И, кроме того, вы сказали, что она должна фигурировать на процессе.

— На процессе, на процессе!.. Естественно, должна фигурировать! Фюрер пожелал, чтобы был процесс... Хорошо. Я договорюсь, чтобы вклады фон Топпенау проверили. Если они существуют, конечно. Но прошу никаких других акций против графа пока не принимать.

— Слушаюсь! — сказал Хабекер.

— Выколачивайте правду из самой Штраух! — внезапно заорал Редер. — Из самой Штраух и ее любовника, этого Гауфа! Из других выколотили, значит, можно выколотить и из них! Любого можно заставить говорить, черт возьми! Не знаете вы этого, что ли?!

– Слушаюсь! — сказал Хабекер.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

С помощью Клерхен — соседки по камере — она добралась до койки. Клерхен молча вытирала мокрой тряпкой ее разбитые губы, осторожно сняла с нее мокрую рубашку, прикрыла простыней. И сразу отошла к оконцу. Наверное, опять заплакала, как плакала и раньше, видя, в каком состоянии возвращается с допросов соседка.

Она лежала пластом, остерегаясь пошевелиться.

Думать не могла.

Только одна мысль билась в сознании: «Жива... Они ничего не знают» А я жива...

И это вселяло надежду: пока гестаповцы ничего не знают, они бессильны обвинить ее. Они бессильны, а друзья на свободе.

На последнем допросе следователь Хабекер произнес наконец имя Эрвина. Но ведь рано или поздно он должен был произнести это имя! И она не отрицала, что знала некоего Больца. Как многие другие жители варшавской колонии, естественно. Нет, пожалуй, немного больше. Ей рассказывали историю этого юриста, очень близкого посольству, но потом оказавшегося нежелательным элементом. Личное знакомство? Нет, лично она не была знакома с этим человеком, хотя неоднократно видела его в варшавском клубе журналистов... Как близко знал Больца граф фон Топпенау? Об этом лучше спросить самого графа, наверное. Кажется, хорошо знал. Когда Больц познакомил ее с фон Топпенау? Это провокация. Она не знала Больца, следовательно, он не мог знакомить ее с кем бы то ни было.- Графа Топпенау она тоже близко не знала, поскольку в посольстве бывала всего два-три раза. Это могут подтвердить все дипломаты, работавшие в Варшаве. В частности, пресс-атташе Штейн. С фон Топпенау судьба свела ее в Берлине. Да, только в Берлине, когда она искала работу... Нет, доктор Хуберт не знал Больца-Ну, как он мог познакомить ее с Больцем, если не знал его?.. Нет!.. Нет!.. Нет!.. Она сказала все. Ей нечего прибавить.

— Нечего? — спросил Хабекер.

— Ничего.

— Ты забыла! — сказал Хабекер. — Мы поможем вспомнить!

Он кивнул подручным ...

Серое ничтожество!

Бей!

Разве можно забыть хоть что-то? Помнится все. Все помнится! Только ты ничего не узнаешь.

Бей!

Не узнаешь...

Лежа на тюремной койке, приходя в себя после побоев, она порою с такой ясностью представляла вдруг прошлое, что даже пугалась: не начались ли галлюцинации?

Память почему-то воссоздавала с мельчайшими подробностями день ее первого объяснения с Эрвином, потом историю с варшавской кухаркой и, наконец, свидание с «Зеро» в отеле «Адлон».

Объяснению с Эрвином предшествовала неделя горьких раздумий и ночных слез. До нее дошли слухи, что Эрвин перестал появляться среди общих друзей, отказался выступить на процессе в защиту двух рабочих парней, избитых наци, но обвиняемых в нападении на этих подонков, что Эрвин намеревается вступить компаньоном в какую-то юридическую фирму.» Она отказывалась верить. Не может быть! Разве не Эрвин ядовитее всех издевался над мелкими буржуа, готовыми бросаться из крайности в крайность: на подъеме революционного движения они исполнены решимости развивать мировую революцию, а при первых неудачах кидаются в объятия реакции, лишь бы спасти собственную драгоценную шкуру? Разве не Эрвин рассказывал ей об основах марксизма, объяснял политику партии и говорил, что для честного человека существует лишь один путь — путь последовательной, бескомпромиссной борьбы с империализмом, то есть путь коммуниста? Разве не Эрвин шел в первых рядах первомайской Демонстрации тридцатого года, и разве не Эрвина тогда избили штурмовики?

Ей исполнилось двадцать. Она жила среди людей, превыше всего почитавших личный успех, благополучие, лояльность. И видела, что за это ее ближние готовы платить любой ценой: ценой унижений, удушения человеческих чувств, надругательства над собственным «я», равнодушия к несчастью других.

Эрвин был с теми, кто хотел перевернуть этот мир. С теми, кто жаждал справедливости. С теми, кто не хотел новой войны.

Эрвин рассказывал ей о Советской России, о Ленине.

Разве мог Эрвин изменить?! Разве мог отречься от своих взглядов?!

Человек, сообщивший ей о намерении Эрвина вступить в юридическую фирму, которая будет заниматься делами немецких национальных меньшинств в соседних с Германией странах, был партийным функционером. Она встречала его на собраниях молодежи, слушала его горячие речи.

— Помни, Инга, — сказал этот человек, — каждого из нас могут ждать разочарования в отдельных людях. Я знавал многих интеллигентов, на словах готовых идти с партией до полной победы, перенести с ней любые трудности, а на деле изменяющих, как только подвернется лакомый кусочек капиталистического пирога. Есть, к сожалению, такие болтуны. Но их надо вырывать из сердца. Инга. Забывать о них. И не страдать из-за какого-то ренегата. Ренегат не стоит того, чтобы переживать.»

Но она-то страдала! Она не могла вырвать Эрвина из сердца, забыть о нем!..

Встретиться с Эрвином сразу после разговора с тайным функционером ей не удалось: внезапно Эрвин уехал в Чехословакию, позвонив ей только с вокзала- две недели прошли в томительном ожидании и внутреннем смятении. Наконец она услышала его голос:

— Здравствуй, маленькая! Это я! Приехал! В приемной редакции царила обычная предвыпускная суета.

Возле ее стола топтался с полосами в руках корректор, просил доложить Вольфу, что хочет переговорить относительно статьи, содержащей критику муниципалитета.

— Хорошо, — сказала она в трубку. — Мне необходимо срочно увидеться.

— Мне надо хотя бы умыться, — шутливо ответил Эрвин.

— Я освобождаюсь в восемь, — сказала она. — Ты можешь встретить?

Эрвин помолчал. Очевидно, его насторожила холодная сдержанность тона.

Потом ответил, как всегда, весело:

— В половине девятого на углу, возле нашей «фотографии». Устраивает?

— Устраивает, — ответила она.

Весной в половине девятого улицы Берлина кажутся пронизанными голубоватой дымкой. Еще совсем светло, но сумерки уже угадываются. Люди никуда не спешат: тем, кто кончил работу, хочется подышать воздухом, а безработным вообще некуда торопиться... Их «фотографией» они с Эрвином называли маленькое ателье, где как-то снялись вместе, поделив полученные карточки поровну. Эрвин уже стоял на углу, высокий, светловолосый, с платом через плечо. Женщины оборачивались на него. Ей хотелось броситься к Эрвину, обнять его, спрятать лицо У него на груди. Она нарочно замедлила шаги. Если рассказанное правда...