Сборник " " - Александр Громов

Кирейн еще в Городе выбрал себе дракончика с особенно тряским галопом, а зачем – оставалось загадкой до самого Междулесья. Лишь только дракончик понесся огромными прыжками и сказителя начало швырять в седле, он зажмурился и с риском откусить язык принялся отрывисто выкрикивать слова, оканчивающиеся на «он»:

– Леон! Звон! Стон!.. Поклон… Рулон…

И не реагировал на действительность.

К вечеру начал брюзжать Парис. Во-первых, его растрясло, во-вторых, седло постоянно сползает набок, а в-третьих, этот драконий недомерок, которого любой нормальный дракон при встрече просто сожрал бы из жалости, так стиснул лапами его, Париса, ноги, что те уже ничего не чувствуют, и вообще не пора ли устроить привал, а? Пора ведь…

– Отстанешь – бросим, – безжалостно отрезал Умнейший. – Возиться с тобой некогда.

Парис замолчал.

Поведение Кирейна разъяснилось тем же вечером. Когда все-таки остановились на ночлег у полупересохшего ручья с относительно годной водой и сели перекусить перед сном, сказитель выступил вперед. У Леона, протерпевшего весь день галоп дракончика, сразу заныло в животе – слова из сказителя выскакивали такими же рывками:

Умен,Судьбою закален,Достойной матерью рожден,В бою удачлив очень,Вот он —Леон,Могуч, силен,Свеж,Как лиановый бутон,Что расцветает к ночи.Он —Наше чудо.Кто он?И откуда?Отчего ему такая почесть?

– Здорово твой недомерок спотыкается, – съехидничал Парис.

– Не нравится – не слушай! – взвился Кирейн. – Это пока черновик, над ним еще работать. Способ такой – стихотряс называется, а вот если на высокое дерево залезть в ветреный день, то баллады хорошо писать – качаешься и пишешь… Ты шептун – вот и шепчи себе на здоровье, а высокую поэзию не трогай!

– Охота была руки марать…

– Цыц! Вот и Леону понравилось!

– Во-первых, не понравилось, ты на него посмотри получше, а во-вторых, что он понимает, твой Леон?

Кирейн задохнулся.

– Леон? Не понимает?!

На один миг Леону стало весело.

– Парис, ты не прав, – вмешался Умнейший. – А ты, Кирейн, про удачливость пока вычеркни, не время еще… Хм… А впрочем, сойдет и так, вреда не будет. Кстати, у тебя не возникает желания написать сагу?

– О Леоне Великом Стрелке? – оживился Кирейн. – Точно! Песнь я уже написал, а теперь в сагу переделаю. Почему бы нет? Или, может, лучше начать сызнова, а песнь пусть будет сама по себе, а?

– Лучше сама по себе.

Поели копченого мяса, запили водой из ручья, сберегая запасы во флягах. Кирейн сделал один глоток, поперхнулся и воду выплеснул.

– Гадость! Как вы это пьете?

– Спой что-нибудь, – попросил Леон. – Только, чур, не про меня.

Заунывная баллада Кирейна никому не понравилось, а более всех Леону, усмотревшему в ней все те же поползновения сказителя, так как говорилось в балладе опять-таки о молодом и удачливом охотнике. Интрига, правда, была другая: всем был хорош охотник, но на состязаниях в стрельбе так засмотрелся в зеленые очи своей возлюбленной, что не попал не только в центр мишени, но и в мишень вообще, за что подвергся осмеянию, и мало было охотнику одного горя – подвалило другое: предмет его сердечной раны отныне и близко не хотел подходить к неудачнику, и пришлось тому… «Наверно, пришлось взять в жены вдову покойного брата», – кисло подумал Леон, но верна ли оказалась догадка и какие именно действия пришлось совершить молодому мазиле, осталось неизвестным, потому что как раз в этом месте Кирейн, давно уже бегавший глазами по сторонам, разглядел не выставленную пока в круг бутыль Тихой Радости, и пение прервалось; когда же сказитель отвалился от бутыли, выяснилось, что окончание баллады он все равно забыл – впрочем, никто особенно и не огорчился.

– Спел бы лучше что-нибудь веселое, – проворчал Леон.

Кирейн потер лоб – видно, сочинял не сходя с места. Хлебнув из горлышка, подмигнул и, ударив по струнам думбалы, запел с горским акцентом:

Нет разумнее идей,Нежели гулянкаСредь бутылей и друзейНа лесной полянка!

– Тьфу на тебя! – совсем не по-горски оценил его стилизацию Леон.

В ту ночь Умнейшему приснился безобразный сон: он стоял на краю обрыва, уходящего вниз на десятки мгновений свободного падения, а под ним был лес, один только лес до самого окоема, и где-то в этом лесу наверняка лежали деревни, невидимые, как невидимы снаружи ходы клещей-точильщиков в коре дерева вамп, что растет на Сиринге, невидимы – и нет их… Он пытался отшагнуть назад, но каждое движение, отражаясь от пружинящей стены за плечами, толкало его еще ближе к краю, за которым – он видел – лишь пустота и ужас падения. Тогда он замер, боясь пошевелиться, и знал, что все равно выхода нет, ужас можно лишь отсрочить и от падения в бездну никуда не уйти, потому что она – бездна…

Он проснулся, сел, долго мотал головой, прогоняя жуть. Сон живо напомнил случай из ранней юности, когда после детской бравады и пренебрежения опасностями он впервые до озноба испугался высоты. Все когда-нибудь случается впервые. Понятно, отчего нынче снится такое…

Междулесье жило голосами ночных животных. Робко шуршал в сухотравье кто-то безопасный. На пастбище шумно любились дракончик и дракошечка. Сегодня на небо выползли две луны, и было довольно светло. Улыбался во сне, чмокал губами Кирейн, смакуя снящуюся Тихую Радость; мерно, как заведенный, похрапывал Парис. Леон беспокойно спал на боку, завернувшись в обрывок вытертой драконьей шкуры, иногда вздрагивал во сне. Ему-то что снится? Наверняка та девка… как ее… Филиса. Что еще ему может сниться. Мальчишка – по существу, не столь далеко ушел от Тирсиса, как хотелось бы. Что из него получится, он и сам не знает, и это еще полбеды. Плохо, что он этого не знает, а должен бы знать.

– Спокойно, Зигмунд, – сказал себе старик неслышным шепотом. – Всё идет как надо. Медленнее, чем следовало бы, но все-таки в нужном направлении, а это главное. Тебе предстоит сделать много больше, чем тобой уже сделано. Справишься ты или нет – вопрос второй, но ты обязан хотя бы попытаться. Хотя бы.

Спокойно, Зигмунд.

Назавтра продолжилась та же скачка, гнали весь день и половину ночи. Утром третьего дня увидели горы. Над пологими увалами отчетливо выделялся срезанный конус Голи Покатой.

– Нам туда? – на всякий случай показал Леон.

– Точно. К яйцеедам.

Леон смолчал без особого желания. Вообще-то к яйцеедам не хотелось. Хорошие ребята, приветливые, но чересчур уж отсталые. Срам сказать: по праздникам их молодежь состязается в кулачном бою, а сказители всё больше врут про древние смертоубийства, кто кого и чем пришлепнул, женщинам у них должного почета нет, и вообще народ дикий. Иные за всю жизнь ни разу не пригубят Тихой Радости – не вызревают у них клубни.

Ближе к предгорьям снова пошел лес, низкорослый и не сплошняком, а отдельными островками – от одного до другого пока доплетешься, собьешь ноги и обгоришь на солнышке до пузырей. Воды мало, хлебные деревья так себе, брюквенных же и вовсе нет, в сладких грибах черви ходы роют, отчего гриб только слаще делается – да кто ж его есть будет! Людей нет, что и неудивительно. В таких краях жить можно, но не хочется.

Притомившиеся дракончики спотыкались.

– Скверное место, – поделился Леон своим мнением о Междулесье. – Пешком тут, наверно, не всякий гонец добредет, не то что мы.

Умнейший повернул к нему лицо, серое от пыли. Сверкнули глаза.

– Я через Междулесье второй раз верхом еду, а пешком ходил четырежды. – Не сказал – отрезал.

Леон уважительно промолчал. Вспомнилось давнее: когда всем миром гоняли убийцу, облаве пришлось зацепить край Междулесья, шли всего полдня, и то трое охотников свалились от солнечного удара, а один едва не умер.

Горы приблизились. Над Голью Покатой курился слабый дымок. Простым глазом различалось, что увалы не столь уж низки, как это казалось издали, а дальше, за первыми перевалами, за Голью Покатой идут уже настоящие горы: скальные стены, каменные осыпи на бесконечных подъемах, глубокие ущелья с быстрыми холодными речками, редкие деревни горцев-яйцеедов, а настоящего леса опять нет, и зачем горы нужны – неясно. Та же Голь Покатая – для чего дымит? Покойная старая Хранительница со всей серьезностью утверждала, будто на том месте, где сейчас встал горный пояс, миллиард лет назад зачем-то столкнулись два материка. Сказители поют иное: давным-давно, когда люди устали выдумывать себе врагов, неживое Зло устыдилось своей праздности и навалило на себя столько камня, сколько его было на всем Просторе, похоронив вкупе с прочим оружием непобедимый меч Синклиналь, и, вообще говоря, это больше похоже на правду. Какая такая Столица может лежать в горах, коли о ней не знают и яйцееды? Под горами – иное дело, там ей и место…

В первом же распадке между увалами нашлась крохотная, домов в десять деревня – не яйцеедская и не лесная, а меняльная. Как пояснил Умнейший, бывавший здесь прежде, с гор сюда идет черно-красный порошок, таящий в себе будущее железо, и расходится отсюда по восточным лесам, которые куда обширнее западных и тянутся без перерыва до противоположного берега океана. Взамен горцы получают кое-какую утварь и, главное, фрукты и копченое драконье мясо, потому что прожить всю жизнь на одних птичьих яйцах хотя и возможно в принципе, но удовольствия мало. С полсотни жителей деревни занимаются тем, что устраивают отдых обеим меняющимся сторонам, за что имеют свою долю, но и нас, добавил Умнейший, накормят с охотою, а Кирейн им за это стихи почитает.