Фараон - Карин Эссекс

Цезарь подозревал, что некоторые мужчины желали также посмотреть, нельзя ли незаметно увести у него Клеопатру — так широко разошлись слухи о ее красоте и очаровании. К счастью, Цезарь еще не вернул обратно Антония, который, несомненно, принялся бы выказывать чрезмерный интерес к столь страстной женщине, как египетская царица. Это было бы неприлично и создавало бы проблемы.

Но лишить своих друзей и союзников возможности познакомиться с Клеопатрой означало бы впустую расходовать ее красоту, ее необычайный, живой ум и экзотические таланты. Кроме того, Цезарь хотел, чтобы Клеопатра и мальчик стали неотъемлемой частью его жизни — если не жизни всего Рима. Римляне вполне могут привыкнуть к ней. Они — всего лишь люди, а значит, они тоже влюбятся в Клеопатру и поймут мудрость Цезаря, который ввел это великолепное, изысканное существо в свой мир. Клеопатра была, грубо выражаясь, ценным приобретением — для Цезаря, для народа, которым он правил, и для государства в целом. Придется ему рискнуть и надеяться, что здравый смысл и проницательность римлян — а если не это, то хотя бы их жадность — возьмут верх над страхами.

Клеопатре уже месяц не доводилось погреться на солнышке. Солнце сияло вдали, и Клеопатра видела его, но над Яникульским холмом висели тяжелые тучи, дожидаясь момента, чтобы полить царицу дождем, в то время как весь Рим наслаждался безоблачным голубым небом. Клеопатра стояла на террасе, откуда открывался вид на Тибр и на суматошный городской муравейник, расположенный на противоположном берегу, на город, такой близкий — и такой далекий.

По сравнению с привольно раскинувшейся Александрией это было тесное, шумное и ужасное место, и Клеопатра была только рада тому, что Цезарь поселил ее здесь, где она не страдала днем и ночью от непрекращающегося шума. Вода в реке была цвета гороха, цвета мха: бледный, грязный поток, в котором что только не плавало. Настоящее малярийное болото, куда бросали римских мальчишек, чтобы научить их плавать и приучить с детства терпеливо переносить страх и грязь.

Красные шатры, в которых прошлым вечером разместились участники празднества, лежали на земле, словно умирающие птицы-кардиналы. Рабы быстро скатывали их в длинные рулоны, торопясь управиться со сборкой, пока ткань не пострадала от неизбежного послеобеденного дождя. Римляне так жестоки с теми, кто им прислуживает! Сколько плетей будет роздано из-за нескольких капель воды, попавших на дешевую шерсть? Высокие, светлокожие рабы — Клеопатра предположила, что это пленники, захваченные Цезарем в Галлии, — не пели за работой.

Они разговаривали на языке, не входившем в число тех десяти, которыми владела Клеопатра. Но за то время, пока царица прислушивалась к болтовне галлов, она начала улавливать слова, означавшие «да», «нет», «поживее» и «дай сюда». Они пересыпали свою речь именем Цезаря. Клеопатра внимательно слушала, пытаясь понять, как на их языке звучит слово «царица», чтобы знать, говорят ли они о ней.

Крохотная капля воды упала ей на нос. Неужто над Римом и вправду всегда безоблачное небо? Неужели боги позволили Гелиосу безраздельно владеть этим странным городом? Казалось, даже несмотря на яркое солнце, небо только и ждет, как бы ему прорваться и затопить Рим слезами. Клеопатра взглянула на темные, жемчужного оттенка тучи, нависшие у нее над головой. Сегодня ей уже не придется побыть под открытым небом. Ей не нравилось это ожидание дождя, не нравилась необходимость рассчитывать, сколько времени удастся провести на драгоценном свежем воздухе. Не нравилось ждать, когда мокрая завеса заставит ее убежать в дом.

А здесь она постоянно ждала. Ждала Цезаря, ждала известий из дома, ждала визита Аммония, ее глаз и ушей в этом городе. С тех самых пор, как Клеопатра встретилась с Юлием Цезарем, она все меньше времени проводила в действии и все больше — в ожидании. Царица Египта начала уже страшиться, что союз с Цезарем превратит ее в заурядную женщину, одну из тех, которые вечно ожидают решения своего господина-мужчины, дабы узнать собственную судьбу. Мысль об этом приводила ее в ярость, и, чтобы унять бешенство, Клеопатра напоминала себе, что мужчинам-союзникам Цезаря тоже приходится ожидать его решений, но при этом они лишены тех преимуществ, которыми располагает она — его товарищ, возлюбленная и мать его единственного сына.

Клеопатра обнаружила, что у Юлия Цезаря имеется множество планов, в которых ей не отводится никакого места, хотя именно она так или иначе привела к их возникновению. Пребывание в Александрии и поездка по Египту породили у Цезаря упорное стремление перестроить свою столицу, сделав ее достойной великого государства. От его строительных замыслов весь город ходил ходуном; рабочие до глубокой ночи трудились, снося старые, сбившиеся в кучу дома, полуразрушенные храмы и грязные лавчонки, дабы расчистить место для более изящных и более современных зданий. Цезарь велел одному из своих сторонников, Варрону, приняться за возведение общественной библиотеки, устроенной по образцу Великой Александрийской библиотеки.

Когда в город, и без того слишком тесно застроенный, хлынули демобилизованные легионеры, у Цезаря возникла идея создать новые колонии по всей Италии, дав земельные наделы тем ветеранам, которые имели представление о сельском хозяйстве, а тем, кто до службы в легионах принадлежали к торговому сословию, помочь обзавестись лавками. К нынешнему моменту Цезарь расселил восемь тысяч солдат и часто засиживался допоздна, размышляя, что же ему делать с остальными тридцатью пятью легионами, когда те станут не нужны.

Он распорядился, чтобы на всех общественных работах треть рабов заменили свободными людьми, и отменил для работающих государственное пособие. Это помогло диктатору вновь наладить хорошие отношения со своими консервативными коллегами. Настолько хорошие, что Цицерон принялся твердить всем вокруг: дескать, Цезарь «снова сделался практически республиканцем».

И пока Цезарь трудился, присматривая за всеми этими делами, Клеопатра, с восемнадцати лет привыкшая энергично и решительно управляться с огромным бюрократическим аппаратом Верхнего и Нижнего Египта, ждала. Ждала, пока Цезарь придет к ней и расскажет о своих успехах.

Рим и сам был городом ожидания, и в этом году ждать до конца года пришлось даже дольше, чем обычно. Цезарь, по совету Сосигена, продлил год до четырехсот сорока пяти дней, чтобы новый год начался в точном соответствии с солнечным календарем. Новый календарь был назван в честь Цезаря Юлианским; кроме того, его имя было дано седьмому месяцу. Отныне год должен был состоять из трехсот шестидесяти пяти с четвертью дней. Эта четвертушка создавала определенные неудобства, но Цезарь и Сосиген пришли к компромиссу, решив раз в четыре года вводить дополнительный день.

— Это лучшее, что вы смогли сделать? — спросила Клеопатра.

— Это намного лучше, чем когда один и тот же месяц каждый год выпадает на разные времена года, — виновато, словно оправдываясь, сказал Сосиген.

— И лучше, чем жрецы, указывающие, какой сегодня день недели, — огрызнулся Цезарь.

И потому они официально ввели новый календарь, заставив и без того уже обеспокоенных римлян терпеть еще девяносто дней года, ставшего для них одним из самых несчастливых. Но жители Рима привыкли к сезонным бедствиям: гражданским войнам, кровопролитию на улицах, проскрипционным спискам, выставленным на Форуме головам тех, кого казнили за измену, и, в завершение всего, наводнениям.

— По крайней мере, в новом году наводнение произойдет в подобающее время года, — заметил Цезарь.

Каждый год Тибр выходил из берегов и заливал улицы, вынуждая горожан переносить свои пожитки на второй этаж — если, конечно, они принадлежали к числу тех счастливчиков, которые занимали два этажа сразу. Если же нет, им приходилось бродить по щиколотку в кишащей паразитами воде и жить в сырых домах, пока половодье не спадало. Разумеется, богатые дома были построены на возвышенности, и они от разливов Тибра не страдали.

Насколько же это все было не схоже со щедрым, несущим жизнь сезонным разливом Нила — разливом, которого ждали, о котором молились, который омывал поля и нес людям пищу и процветание. «Как это символично, — подумала Клеопатра. — В Риме даже река несет смерть».

Римляне создавали прекрасные изваяния богов, олицетворяющих реки, — могучих мужчин и отдыхающих женщин, — и просто чудо, что боги спускали им это. Какой бог согласится воплощать подобную грязь? И почему Тибр настолько грязен? Может, из-за сточных вод, которые отводились из-под римских домов прямо в реку? Или это все из-за тел преступников и прочих непривлекательных личностей, которых успели пошвырять в воды Тибра за четыреста лет существования города?

Как раз об этом не далее как вчера вечером заговорил Цицерон: