Проклятие сумерек - Владимир Ленский

Кавалон густо покраснел и попытался было опровергнуть сказанное, но его голос звучал жалко. И хоть никто из гостей даже не улыбнулся так называемому остроумию Ренье, Кавалона не оставляло отвратительное ощущение, будто над ним все смеются.

Гости наконец устроились и принялись за ужин. Их немного удивляло: для чего Ренье потребовалось собирать всех за одним столом в доме своего брата, если угощение явно доставлено из трактира, причем не лучшего? Но никто не стал возражать. Все ждали кульминации праздника.

Ренье продолжал балагурить. С каждой минутой его шутки становились все более плоскими. Кое-кто попытался разрядить атмосферу и рассказал случай из трактирной жизни. Касался этот случай перебоев с поставками сидра, и юмор ситуации был понятен лишь тем, кто точно так же страдал от подобных перебоев. Прочие выслушали с недоумением, зато Ренье пришел в восторг.

Наконец Кавалон поднялся.

– Полагаю, я выскажу общее мнение, если попрошу господина Ренье объяснить нам смысл сегодняшнего собрания.

– А я разве не говорил? – изумился Ренье. Он почему-то посмотрел наверх, туда, где в любимых комнатах дяди Адобекка на пятом этаже сидел и, несомненно, кипятился Эмери. – Я довольно много выиграл в кости и решил сделать что-нибудь приятное тем, кто в свое время выручил меня. Господа! Разве вам не приятно?

– Ну, внимание… приятно, – пробурчал один из гостей.

Другие посмотрели на него оскорбленно, как будто он предал их общие интересы.

– Тише! – закричал вдруг Ренье. – Внимание! Они уже здесь! Я их слышу, слышу…

– Кого? – возмутился Кавалон. – Кого вы слышите?

– Тихо, говорят вам! – оборвал Ренье. – Слушайте…

За окном действительно раздались какие-то странные звуки.

– Похоже, будто тянут за струны, – проговорил бородач с квадратной физиономией, что сидел по правую руку от хозяина пиршества. – Музыканты там, что ли, настраиваются…

– А, вы угадали! – громко прошептал Ренье. – Но тише, тише! Это для вас. Для всех вас, господа.

Тем временем настройка закончилась, и зазвучала серенада.

Играли ее из рук вон плохо. Струнные инструменты дребезжали и фальшивили, флейта пронзительно вопила, словно бы в ужасе, потому что упорно не попадала в такт и, проваливаясь в пустоту, страдала от вселенского одиночества. Барабанщик стучал отрешенно, мало интересуясь остальными.

Но самое страшное началось в тот миг, когда наступил черед певца. Высокий сорванный мужской голос был из тех, кто считает, что в сиплом пении таится неотразимое обаяние. Кто внушил таковым это заблуждение, остается роковой загадкой.

Прелестный друг, уж вечер настал,Уж я и ждать тебя устал, –

выводил певец, придыхая на конце каждой строки.

Услышь серенаду ты мою,Я в честь тебя ее пою.

Ренье радостно улыбался, с каждой секундой все шире. Он знал, что эта серенада содержит не менее ста двустиший. Редкая женщина выдерживала хотя бы двадцать: обычно на головы поющих выливался ночной горшок или сыпались какие-нибудь тяжелые, неприятные на ощупь предметы.

– Что это? – завопил Кавалон. У него первого сдали нервы.

– В вашу честь, – сказал Ренье. – Я же ясно написал в пригласительном письме: праздник в вашу честь, с угощением и сюрпризом. Угощение – вот, а сюрприз – там, за окном.

– Слушайте, это жестоко, – проворчал рыжий харчевник с бородавкой на носу, один из самых терпеливых кредиторов.

– Автору трактирного супа не должно рассуждать о жестокости! – патетически воскликнул Ренье, перекрикивая певца и музыкантов, те как раз входили в раж, добравшись до пятнадцатого двустишия:

Светит луна, она в небе одна,Я так одинок, как в небе луна…

– Моего выигрыша все равно не хватило бы, чтобы расплатиться со всеми, – продолжал Ренье. – Как же я мог показать вам мое доброе отношение?

Певец надрывался:

И если ты ко мне не придешь,То у меня есть острый нож,Мой труп под утро ты найдешь.

Затем все смешалось, струны забрякали невпопад, флейта заверещала, как пойманный за ножку поросенок, а барабан бухнул пару раз и затих. Певец неожиданно обрел глубину голоса и заорал бархатным басом:

– Руки прочь от музыкантов, сволочи!

Бряцанье оружия было ему ответом.

Ренье бросился к окну и распахнул его. Высунулся почти до половины, так что в комнате остались только его ноги и та часть тела, по которой большинству из собравшихся хотелось бы нанести десяток добрых ударов розгами.

На улице кипела драка. Стражники хватали музыкантов, отбирали у них инструменты, вязали им руки. Те отбивались, ругаясь на чем свет стоит.

А прямо посреди улицы высился Фоллон и с невозмутимым видом наблюдал за происходящим.

– Что тут творится? – завопил Ренье. – Почему мне портят праздник?

Фоллон повернул голову и встретился с ним взглядом.

– Я действовал согласно вашим указаниям, господин Ренье, – изрек он.

– Каким еще указаниям? – надрывался Ренье. – Говорят вам…

– Простите, – твердым тоном перебил Фоллон, – вы велели мне вызвать ночную стражу сразу же после того, как я услышу шум сражения. Я услышал шум сражения. Крики боли, глухие стоны и удары. Стражники здесь и выполняют свой долг.

Ренье вернулся в комнату и обратился к своим кредиторам:

– Прошу меня извинить. Пиршество окончено, явились солдаты.

Люди начали расходиться. Один или двое пытались задержаться, схватить Ренье за грудки и начать кричать ему в лицо: «Где мои деньги?» Но большинство удалялось совершенно безропотно. А бородач с квадратной физиономией пробурчал:

– Лично мне все понравилось…

Глава десятая

БЕГЛЕЦ ИЩЕТ ПОКРОВИТЕЛЬСТВА

Пиндар вступил на свой смертный путь в тот день, когда доверился добросердечному юноше, которого повстречал совершенно случайно. Начало всему было положено в горах герцогства Вейенто, возле небольшого костра, где сидел молодой человек, погруженный в печаль.

Бальян думал о гномской даме, с которой его связывала истинная дружба. По правде говоря, Даланн была самой давней из его друзей. И вот она ушла. Стала глыбой родонита. С годами ее черты изгладятся из камня, и кто-нибудь отыщет розовый полупрозрачный самоцвет без единой темной жилки и наделает из него женских украшений. И магистр Даланн, которая в мире людей считалась безобразной, будет – в том же мире людей – подчеркивать женскую красоту.

– «Зрячие скалы», – пробормотал Бальян. – Повсюду – плоть умерших гномов. Наше отношение к камням как к неживой материи по меньшей мере кощунственно. Нужен особый дар, чтобы ощущать эту одушевленность. Вот еще один признак ущербности человеческой природы. Мы этого не чувствуем. В лучшем случае просто знаем об этом. Знаем, но не чувствуем.